А потом я получил письмо от мамы. Распечатывая его, я думал, что мама будет умолять меня выступить и защитить тебя. Эти свои соображения, как воспитательные, я и хотел ей представить.
Но мама писала:
"Марк, сын мой. Я не могу более оставаться в Риме, я опозорена этой войной, которую вы развязали. Молодой Цезарь очень любезен со мной, но мне здесь плохо. Прошу тебя, прими меня в Александрии, я обещаю не доставлять тебе неудобств."
Представь себе! Мама всегда была такой. Честь, совесть и все прочее. В конце концов, она патрицианка, в отличие от нас с тобой (то есть, мы-то теперь тоже, благодаря Цезарю, но, сам понимаешь, как это недолго и неважно). Мы, сыновья своего отца-плебея, никогда не могли ее понять.
Я никогда не мог ее понять.
И это вот, за долгое время, первое, что она мне написала.
Я сидел с этим письмом, тупо перечитывал его. Когда такое состояние у меня затянулось, моя детка спросила, что со мной.
Я сказал:
— Мама хочет приехать ко мне, сюда. Из-за войны дома.
— Что ж, — сказала моя детка. — В этом нет никакой проблемы, я буду рада принять столь знатную гостью и сделаю все, чтобы Александрия понравилась ей.
Я засмеялся:
— Представляешь! Моя мама хочет с тобой познакомиться.
Моя детка внимательно смотрела на меня с легкой, ничего не значащей улыбкой. Она меня изучила и знала, что смех этот ненадолго. Так и случилось. Я замолчал, вздохнул и снова уставился на письмо.
— Ты любила свою маму? — спросил я ее.
— Нет, — сказала моя детка после небольшой паузы. — Нет, не любила. Она сгубила Беренику. Все случилось из-за нее.
— То есть, ты скорее папина дочь?
— Да, — сказала она. — Клеопатра Филопатор, это о чем-то да говорит.
Еще немного помолчав, она добавила:
— С ним тоже было сложно. Не так сложно, но сложно. Хотя мы ладили, во всяком случае, до смерти Береники. А ты любишь мать?
Она спросила так пытливо, словно это какой-то странный, очень личный вопрос, ответ на которой можно не получить. Впрочем, возможно, в ее мире так и было.
— Да, — сказал я. — Люблю. Но она крупно во мне разочаровалась.
Моя детка ничего не ответила. Уже потом я подумал: а ведь это первый наш с ней действительно личный разговор, если не считать ее упоминаний о Беренике. Как-то получилось, что мы всегда либо смеялись, либо рассказывали истории.
А тут вот.
— Пусть приезжает, — сказала моя детка. — Наверняка ей будет здесь хорошо. Если только ты не собираешься отправиться обратно в римские владения. Или, может быть, в сам Рим.
Я покачал головой, и глаза ее сверкнули радостно, а губы тронула едва заметная улыбка.
— Хорошо. В таком случае, я устрою ей такой прием, за который нам обоим не будет стыдно.
Я засмеялся.
— А как же наши с тобой приемы, за которые нам обоим стыдно?
— Самое интересное будет начинаться, когда твоя мама уляжется спать.
— Да, — сказал я. — Традиционно, она ложится рано. Если только не страдает сейчас от бессонницы.
Я чувствовал себя глупо. Зачем-то, развлекаясь с моей деткой, я притащил сюда и свою мать, которая смотрелась посреди этой истории дико и нелепо.
Она была существом из другого мира, существом из правильного, привычного Рима. С ужасом я ждал ее приезда еще и потому, что боялся услышать нечто ужасное о тебе.
Царица Египта выделила для мамы прекрасный дом с видом на знаменитый маяк и море, лучших слуг, и составила большую культурную программу. Я почти не участвовал во всем этом.
И вот мама приехала. Стоило ей сойти с корабля, как я почувствовал себя еще глупее и печальнее прежнего.
— Мама! — крикнул я. Как она постарела и похудела. Мама выглядела нездоровой. Я крепко обнял ее, и она, положив руки мне на плечи, отстранилась, оглядела меня.
— У тебя синяки под глазами, — сказала она. — И новый шрам на шее.
— Все-то ты замечаешь, — сказал я, и на сердце у меня вдруг просветлело. — Все-все.
Она погладила меня по щеке, а потом отстранилась.
— Прости, Марк, что я вынуждена была вот так явиться к тебе. В Риме атмосфера для меня невыносима. Злые языки ранят мне сердце.
— Все хорошо, мама, здесь ты в безопасности.
Дом ей понравился, еще как, она все расточала комплименты вкусу царицы Египта.
— Удивительная, — говорила она. — Просто невероятная женщина. И царица! Надо же! Это меня всегда удивляет в восточных женщинах.