Я сделал еще пару шагов к ней. В голове звенело, глаза болели.
И вот она умерла, потеряв двоих сыновей из троих, представляешь? А третий, я, да кому он нужен? Как печально сложилась ее жизнь.
— Как тяжело матери, когда ее ребенок испытывает боль.
А я, беспутный сын моей несчастной матери, наконец, обнял ее, несмело, будто и вправду я был мальчишкой.
В альбоме на ее коленях я увидел рисунок Гая. Какой-то фиолетовый монстр с желтыми глазами, а во рту у него лошадь. О, а ведь Гай тогда еще даже не болел той своей болезнью.
— А Гай был спокойнее всех, — сказала мама. — Самый из вас серьезный. Мог посидеть хотя бы пять минут.
Я взял альбом и принялся его листать.
— Ты всегда рисовал себя самого, — засмеялась мама. И правда, вот он, улыбающийся мальчишка с зубами-квадратиками. То он в военной форме, то он — великий понтифик, то он в белой с красной каймой тоге сенатора, а то в скафандре отправляется в космос.
А вот ты, Луций, нарисовал нас всех: папу, маму, меня, Гая и себя самого. Все тоже улыбаются, и надо всеми светит солнце с длинными, кривыми лучами.
А вот и кровь Гая, пятна теперь, спустя столько лет, казались не красными и даже не коричневыми, а желтыми. А рисунок какой? А капуста!
Этот человек, наш Гай, уже лежал в земле. Его кости нашли покой. Он был сожжен, как это и полагалось, а не просто закопан где-нибудь на скорую руку. И никакой крови у него уже не было. Даже частички этой крови исчезли. Все, кроме тех, что остались в этом альбоме.
Странное дело, человек нарисовавший на этой странице капусту (зачем?), вырос, убил женщину, отправился на войну и умер в плену.
А капуста, заляпанная его кровью, осталась такой же, какой и была.
Я сказал:
— Как там Луций?
— Я долгое время думала, что Луций — не такой, как ты. Гордилась им. А теперь понимаю, что Луций тоже хочет, чтобы все было по его.
— Все хотят.
— Но какой ценой?
Она не заплакала, но, боясь заплакать, захлопнула альбом.
— Ты должен поехать к нему, — сказала мама. — Поезжай к нему и спаси его. Ты его брат, что бы там ни было.
Я почувствовал себя, как мальчик, у которого мама пытается изъять игрушки в пользу его брата.
— Чего? — спросил я. — Он предал меня.
— Прошу, не надо.
Да, точно как в детстве, когда просят поделиться игрушкой.
— Марк, — сказала она. — Это твой брат.
— С ним ничего не будет. Октавиан не станет…
— Мы этого не знаем. А если он станет? У тебя, кроме брата, никого нет.
А к тебе она с такими речами тоже ходила? Этого мы никогда не выясним.
Я сказал:
— Но я всю жизнь его оберегал, мама! И чем он мне отплатил?
— Всю жизнь ты только жил для себя. А теперь пришло время сделать что-то для него. Конечно, ты оберегал его, когда тебе было удобно. Но настоящая любовь — это помощь не тогда, когда тебе легко ее оказать. Ты любишь человека, и, любя его, помогаешь даже когда тебе сложно. Даже когда это невозможно.
О, наша мама и ее идеализированные представления о жизни.
Я сказал:
— Ненавижу его, и эту его…
Прежде, чем я выругался, мама оборвала меня, осторожно, мягко, но оборвала.
— Когда-то ты сам ее выбрал.
И это тоже правда, разве нет?
Мы помолчали.
— Это твое дело, Марк, ты взрослый человек, но что еще остается мне сказать, если твой брат в беде? Я люблю вас обоих.
— Но меня меньше?
Она вздохнула и вдруг улыбнулась.
— Какой ты у меня иногда глупый.
Свет покрывал ее лицо, будто бы тончайшая ткань. Я увидел маленькие точки-тени, быть может, они лишь казались мне с похмелья. Но я думаю то предвестники ее смерти — черные точки в золотом свету.
Она сказала:
— Ты навсегда останешься моим первенцем. С тобой я узнала, каково это — быть матерью. Я держала тебя на руках и думала: как я хочу, чтобы ты был счастливым, чтобы ты вырос и достиг всего-всего, а я смотрела на тебя потихоньку и любовалась.
— И вот это случилось, — сказал я. — И ты не счастлива.
А моя каурая кобылка Фульвия была бы счастлива, если бы, скажем, Антилл владел третью римского мира?
Да, пожалуй, ее бы не остановила и глубина позора, которому он подвергал бы себя в повседневной жизни.
Мама сказала:
— Я не счастлива. Но это не из-за тебя. Ты родился, и у тебя уже сразу был такой осмысленный, озорной, веселый взгляд.
— Тебе казалось так, потому что я твой сын. Я и сейчас не очень осмысленный, а это сорок лет с хвостиком лет спустя.