Любовь моей жизни, Марк, эта война — глупость, я — глупая, война — глупая, нужна она была мне, нужна потому, что я рассчитывала — ты придешь и поможешь, мне и брату своему. Ты, однако, был холоден и груб. Ничто не заставило тебя выбраться из египетской постели.
Но прошу тебя, любовь, пойми и прими мои слабости. Пойми и прими, что я не могу и не хочу жить без тебя, Марк, мой Марк, мой, не царицы Египта, не чей либо еще, только мой Марк, счастье-несчастье, моя радость.
Ты бросил меня, ты бросил детей, ты забыл о нас, а я так скучаю.
Я лишь хотела, чтобы ты приехал. Я готова была перевернуть мир ради этого. Но теперь все кончено.
Я подвергла себя и тебя позору, но единственно ради любви. Не было другой причины, Марк, милый, будь любезен, прости свою глупую женушку!
Разве хотела я тебе зла? Скажи мне, дорогой мой, в нелюбви и неверности мог ли ты когда-либо меня упрекнуть?
Я бежала из Италии, мне позволили это сделать, но как судьба моя сложится дальше? Тем более, без тебя.
Приезжай и поговори со мной, дай мне если не любви, так только лишь увидеть тебя, лишь это, больше не надо ничего.
А если не хочешь увидеть меня, так дай мне посмотреть на Антилла, на моего первого от тебя сына.
И если увидеться ты хочешь, то найдешь меня в Афинах, откуда я, впрочем, вскоре тоже буду бежать. Не оставляй меня, мой хороший. Во всяком случае, не на совсем оставляй. Я больна и надолго не задержусь в этом мире, простись со мной.
Все, больше ничего не могу сказать.
Жена твоя, Фульвия."
О, как разорвалось мое сердце. Эти ее причитания о любви и боли, как они проняли меня, до самых костей. Моя бедная девочка (ха, девочка, моя ровесница, клейма на которой ставить было негде) где-то там, далеко, в чужой стране, совсем одна, всеми брошенная.
Что касается тебя, о тебе она не написала ни слова, и ты не писал мне тоже.
Верил ли я, что она не спала с тобой? О, я не идиот, разумеется, не верил, это глупости. Она спала с тобой, думаю, из любви к тебе — такая уж у нее была натура, она, как и я, не умела долгое время находиться одна.
Но в то же время, как причитала Фульвия в письме, как боялась и плакала, думаю, когда писала его. Моя бедная дурочка.
Я не мог оставить все вот так. И, разумеется, я боялся, что больше не увижу ее. Бедняжка моя, так уж она и больна? Этого я тогда не знал. В конце концов, с нее сталось бы соврать. Но разве в своей лжи она не так же беззащитна?
В общем, вместо того, чтобы отражать нападение парфян, я направился в сторону Италии, планируя для начала посетить Афины, а потом выторговать у Октавиана милость для Фульвии.
Впрочем, щенуля ведь и так поступил очень и очень мягко. Но я не хотел, чтобы бедная моя девочка, глупая девочка, скиталась теперь всю жизнь по чужим домам.
Вот такой у меня был план по этому поводу.
А что с Парфией? Ну, умение грамотно делегировать полномочия многое решает. Я отправил Вентидию Бассу, моему талантливому Вентидию Бассу, предупреждение о том, что ему стоит как можно скорее двигаться мне навстречу, потому как именно ему я поручу разбираться с нападением парфян в Малой Азии.
И, как ты знаешь, я действительно отправил его в этот поход, и он прекрасно справился с Лабиеном. Потом этот мировой мужик получил свой заслуженный триумф. На триумф мог претендовать и я, как номинальный главнокомандующий, но глупо ведь присваивать себе чужие заслуги. Один из немногих моих, между прочим, хороших поступков.
В любом случае, мы не о Вентидии Бассе сейчас, и не о том, какой он молодец, и не о том, что я ему писал. Как ты понимаешь, я просто не хочу доходить до нашей встречи с Фульвией.
О многом мог бы я написать — о синем море, о плохих предчувствиях, о том, как я планировал решать вопросы с бедной моей Малой Азией, которая готова уже была стать Алой Азией. Алой от крови, ха-ха.
Голова моя шла кругом. Все казалось таким огромным и сложным, недостаточным для меня.
Со мной ехали мама и Антилл, я хотел оставить их в Финикии, но, раз уж теперь я держал путь на Рим, стоило доставить маму домой, а Антилла — к его маме.
Антиллу я так и сказал:
— Мы едем повидаться с твоей матерью.
Вдруг я понял, что совершенно не злюсь на нее.
— С мамой.
— Но разве она не сука, папа?
— Нет, — сказал я. — Не смей так говорить про свою маму. Она лучшая, добрейшая и чудеснейшая женщина. Во всяком случае, для тебя.
Тогда он заплакал.
— А я много раз про маму думал, что она сука, потому что ты так сказал!