Я ужасно хотел стать луперком, и ты представляешь, как сильно, потому что я все уши вам с Гаем прожужжал по этому поводу.
— Девочки, — говорил я. — Девчонки, девчули, девчата. Они обожают красивых полуголых парней с ремнями.
— Да, — говорил ты. — Когда я вырасту, тоже стану луперком!
Но ты, думаю, еще не в полной мере понимал важность этого предприятия. Девчонки, девчули и девочки только-только открылись тебе с новой стороны.
При Публии, впрочем, я говорил совсем другое.
— Традиции! — говорил я. — Я хочу быть частью наших традиций, это живое прикосновение к истории, к самым древним обрядам, к самому дыханию религиозной жизни Республики. Я хочу дышать одним воздухом с божеством, которое заботится о нашем процветании столько лет, и помогать ему в этом.
— Да, — говорил Публий задумчиво. — Традиции это, конечно, очень важно. Но главное — девушки любят луперков. Я и сам в свое время совершил парочку забегов. И, уж поверь, это были очень успешные забеги. Могу тебе честно сказать, я бы многое упустил, если бы мой отец тогда не обратился в коллегию.
Я пожимал плечами.
— Девушки это, конечно, замечательно, но я человек серьезный.
— Безусловно, — сказал Публий. — Похвальная добродетель для Антония. Правда, Луций?
— Да! — сказал ты. — Когда я вырасту, тоже стану серьезным человеком!
— Видишь, — сказал я. — Ты на нас хорошо влияешь.
— Ой ли? — улыбнулся Публий. К тому времени моральные качества Публия уже стали притчей во языцех. Его, как ты помнишь, на следующий год после их с мамой свадьбы выгнали из сената за безнравственное и порочащее честь римского народа поведение. Ух! Везет же нам, как говорится. Из всех мужчин, за которых мама могла выйти замуж, она умудрилась выбрать (хотя, наверное, это не то слово) человека, который, будучи Корнелием по факту, являлся Антонием по сути. Чрезвычайно приятно, когда жизнь имеет какие-то постоянные очертания.
Снова позор и обвинения, и лживые уверения маминых подруг в том, что они ей ужасно сочувствуют — такая женщина, и какие у нее мужчины. Стыд, стыд, конечно, и позор.
Но Публий при том, что не мог пропустить ни единой дамочки на своем трудном жизненном пути, оставался прекрасным отцом для нас и, знаешь ли, заботливым мужем для матери.
Лично у меня никаких проблем из-за Публия не было, потому что, когда друзья тех времен задумали надо мной смеяться, я был не против, мне и самому стало ужасно смешно, что наша жизнь складывается именно так. Кроме того, я наоборот стал популярнее, потому как пошли слухи, будто Публий делился со мной подробностями того, что он вытворял с сирийскими проститутками. Разумеется, Публий ими со мной не делился, но истории мои были прикольными и занимательными, и ими я быстро завоевал расположение нашей молодежи обратно.
Чего и вам советовал, но вы с Гаем наплели такой херни, что до сих пор мои уши краснеют при мысли о том, что кто-то из слышавших это, еще жив.
И, может быть, помнит.
Так что вот так. Публий временно переквалифицировался в человека аполитичного и предоставленного своему самому главному желанию ходить по сирийским проституткам. Благо, деньги у него на это были. С покрытием долгов нашей семьи все шло, с другой стороны, не так гладко, как хотелось бы. Как представитель семьи Антониев, я оставался банкротом. Впрочем, в эти дела я никогда не вдавался, а Публию всегда удавалось отсрочить платеж.
Вообще, сказать честно, к тому времени я любил его куда больше, чем родного отца. Я и до сих пор помню его лучше. И не могу быть уверенным, что все-таки не приписываю отцу черты Публия, такие привычные мне позднее. Мне не с кем сверить мои воспоминания о предыдущей итерации Марка Антония.
Даже сейчас я пишу "Публий", а в мыслях моих, в том, что предшествует движению руки пробивается иногда "папа". Публий видел куда больше, чем мой родной отец: мои первые любовные трагедии (и комедии), первые серьезные мысли и идеи, первые настоящие вещи, происходившие со мной, наконец, я шел к Капитолию вместе с ним, и вместе с ним я совершал жертвоприношение перед очагом, когда пришло время становиться взрослым.
Так что вот так.
Ладно, что уж там, уже и сирийские проститутки его умерли или стары, как Рим. Давно это дело поросло травой, и пока не будем его потрошить.
Наверное, я просто не хочу говорить о тогдашнем Гае. Но если я взялся писать о нас, то нельзя не сказать о том, что стало с Гаем.
После болезни он весьма изменился. И до того не отличался он солнечным и жизнерадостным характером, а теперь стал мрачнее и гневливее прежнего. Сначала мы думали (особенно мама), что это пройдет. Но приступы его ярости (а во время них он становился поистине чудовищем: зубы его клацали, на губах пузырилась, будто кипела, слюна) не прекращались, наоборот, они учащались.