Я покачал головой.
— Ты мне мозги не пудри.
— Я этого не делаю. Это делает Фульвия.
И вдруг я понял: он и не хотел разговаривать с позиции силы. И в мыслях не держал — сидел передо мной такой безоружный, так желающий примириться.
Никаких условий он ставить и не собирался.
Тогда я сказал:
— Фульвия должна вернуться и жить в Риме. У нее дети.
— Насколько я знаю, Клодий вполне самостоятелен. И в двадцать лет достиг многого.
Это была насмешка над тем, что я, пользуясь своей властью, устроил мальчишку на теплое место раньше положенного, согласно законам, срока и без соблюдения необходимых, по мнению закона, условий.
Но разве сам Октавиан не был слишком молод для занимаемой им должности? И все-таки мы с этим смирились.
Я сказал:
— Курион еще маленький, впрочем, и Клодию ты отправил к матери, не говоря уже о моем Юле. И что же, все они живут с твоей сестрой?
— Она очень гостеприимна и действительно любит детей. Мало кто в таком же восторге от малышей, как Октавия. Думаю, ей это не в тягость.
— Я хочу их увидеть.
— Разумеется, — сказал Октавиан. — Ты же не думаешь, что я держу твоего сына и пасынка в заложниках? Это дети, Антоний.
Я засмеялся.
— Что ты. Странно, что ты подумал, будто я тебя в этом обвиняю.
Мы помолчали. Потом Октавиан сказал:
— Фульвия может вернуться домой. Но пусть ведет жизнь, достойную римской матроны. Этого для меня достаточно.
Я скривился, но кивнул. Жизнь, достойную римской матроны? О, надо же, какой Ромул выискался, и нравственность он блюдет.
— Что ж, — сказал я. — Если ты возлагаешь всю ответственность на Фульвию, значит мы с тобой вовсе и не ссорились.
— Значит так, — сказал Октавиан. — Меньше всего на свете мне хотелось бы ссориться с тобой, Антоний. А теперь давай обсудим то, что действительно важно.
По результатам этого обсуждения мы по-новому разделили нашу собственность. Так я стал официальным хозяином Востока, не в силу обстоятельств, как ранее, но в силу полномочий, Октавиану же достались земли к западу от Рима. Что касается Лепида, чтобы сохранить видимость его участия в этой системе, мы дали ему эту скучную, жаркую, болезненную Африку.
В любом случае, все кончилось благополучно.
Напоследок Октавиан сказал:
— Этот успех нужно обязательно как-нибудь закрепить.
— Да, — ответил я рассеянно. — Тоже так считаю.
Затем я отправился в Рим, чтобы увидеть своих детей, Фульвии же отправил послание о том, что ей пора возвращаться домой. Все вышло так легко, но все-таки я ощущал нечто дурное, сложно даже объяснить, что именно. Какое-то тяжелое, печальное ощущение, впрочем, возможно, оно было связано с погодой.
По прибытии в Рим, мы с Октавианом тут же отправились к Октавии.
У Октавии дома всем нам сначала было неловко. Она встретила нас вся в черном, не так давно скончался ее муж, и я заметил, что под платьем ее уже начинал оформляться живот — она была беременна. Вокруг нее скакали требовательные дети, в том числе и мои, а рядом с ней стояла совсем еще молодая девушка, которую я вовсе не знал.
— Познакомьтесь, — сказал Октавиан. — Это Ливия Друзилла, жена Тиберия Клавдия Нерона.
— А, — сказал я. — Ну, очень приятно.
Ливия склонила голову, уголки ее губ тронула едва заметная улыбка. Потом эта девка выскочила замуж за Октавиана, причем все получилось очень некрасиво по отношению к ее мужу.
— Меня ты, наверное, знаешь.
— Безусловно, — ответила Ливия. У нее было красивое, но странно не запоминающееся лицо. Сейчас я могу восстановить лишь ощущение этой красоты, без какого-то конкретного образа. Помню только, что у нее была очень строгая прическа, просто ниточка к ниточке. Лаком для волос, кстати говоря, от нее и пахло, весьма сильно и химически.
— Разумеется, триумвир Антоний, — сказала она, чуть склонив голову.
Да, лицо не запоминающееся, хотя и крайне симпатичное — странно. Октавия же была совсем другой. Светленькая, нежная, очень женственная: округлые плечики, милые щечки и ямочки на них, когда она улыбалась. И удивительные, изумительные, очень яркие серые глаза с желтыми пятнышками на радужке. Так солнце бликует на воде, и это чудесно.