Да, Октавия была так же нежна и тиха, но в то же время в Октавии было больше любви и теплоты. Мне захотелось погреться у ее огня, я вдруг почувствовал, как продрог.
Чтобы как-то отделаться от этой мысли, я решил посмотреть, где мои дети. Антилл приставал с какими-то вопросами к Октавиану, а Юл сидел перед грудой одинаковых гладких камней, которые переставлял так и сяк.
— Ого, — сказал я. — Будет строителем. Умник!
Октавия сказала:
— Вообще-то это его питомцы.
— Чего?
— Он им всем дает имена и выдумывает истории. У них даже какие-то отношения друг с другом.
Тут я обалдел.
— Эй, Юл! Юл, ты что, больной? Это что за бредятина про камни?
Юл сорвался с места и понесся прятаться за кустом.
— Не будь с ним груб, — сказала Октавия. — У малыша очень нежная и ранимая натура.
— Да он трусишка. Ладно! Ладно, Юл, выходи, как зовут твои камни?
Юл принялся пробираться по кустам все дальше и дальше, но прежде, чем он достиг весьма колючих роз, я подхватил его на руки.
— Дурачок, — сказал я и отнес его к камням. — Ладно, что это за ребята, Юл?
Октавия засмеялась. Она сказала:
— Ты любишь детей, мы с тобой в этом похожи.
— Да, — сказал я. — Люблю детей. Не только детей, еще…
Бухать.
Я фыркнул, улыбнулся ей.
— В любом случае, насчет этого, не затруднит ли тебя еще ненадолго их оставить? Я направил Фульвии послание, она скоро будет в Риме. Им нелегко будет без матери. А я буду их навещать. Это совсем ненадолго, правда.
На самом деле, я просто искал повода еще раз повидаться с ней. Я не думал жениться на Октавии, впрочем, не думал и становиться ее любовником, в основном, потому, что она не из тех женщин, что заводят любовников.
Но мне хотелось, чтобы она еще вот так смотрела на меня, так улыбалась и говорила всякие хорошие вещи этим нежным голосом.
— Да, — ответила Октавия. — Конечно, я все понимаю. Я и рада буду еще повозиться с ними.
— Вот и хорошо, — сказал я. Мне захотелось украдкой тронуть ее руку, бледно-розовую, ласковую, с тонкими голубыми венками, захотелось прижаться губами к нежным подушечкам пальцев.
Я снова закашлялся, потом сказал:
— Ну ладно, Октавия, пора бы мне и честь знать. Я и так отнял у тебя много времени.
— Что ты, — сказала она. — У меня редко бывают гости, и я всегда им рада.
Ну разве она не идеальна, моя мученица?
Юл поднял с земли один из своих камней и сказал:
— Это — Одиссей.
— О, — сказал я. — Надо будет сказать твоей маме, что ты малость того. И чего Одиссей?
— Он любит плавать, — ответил Юл несмело.
Вот так. Разумеется, я влюбился в Октавию. Я не мог не влюбиться в нее с первого же взгляда, она была очень красивой женщиной. И, думаю, Октавиан прекрасно знал, что мне будет сложно преодолеть свое вожделение.
Впрочем, с ней, чистой и нежной, мне было неловко, будто я снова стал неопытным юношей, еще ничего не знающим о женщинах. Во всяком случае, о таких женщинах.
Но разве другие были у меня развратницы? Это неправда. Фадия досталась мне чистой, Антония тоже, у Фульвии было до меня двое мужей, законных, однако, а моя детка принадлежала прежде меня только Цезарю.
Моя слава развратника падает и на моих женщин, так получилось. А ведь они у меня куда более верные создания, чем я.
Антонию я вполне понимаю. А Фульвия, да. Разве что Фульвия изменила мне с тобой, но, положа руку на сердце, я понимаю ее и понимаю тебя. Теперь, когда не на кого злиться, эта ситуация кажется проще.
Да и вообще все кажется проще.
В любом случае, я ждал, когда объявится Фульвия. Не сказать, чтобы я перестал злиться на нее, скорее даже наоборот, но в то же время мне хотелось увидеть ее, и я волновался. Теперь я стал думать, а не слишком ли опасное это путешествие, если она в действительности была больна?
Моя детка говорит, что от волнений моих мне приснился тот сон о Фульвии. Однако я считаю, что он был послан мне богами для того, чтобы предупредить меня о неизбежном.
— Для чего предупреждать о неизбежном? — спросила моя детка с присущей ей въедливостью. — Гораздо логичнее предупреждать о событиях, на ход которых ты можешь повлиять.
В любом случае, снилась мне моя Фульвия. Мы были на корабле, но только одни, никого кроме: ни команды, ни слуг, ни других пассажиров, только мы. И доски тоже, помню, какие-то ненадежные. Помню, будто бы они расходились, и я видел между ними синее море, волны его, будто подкрашенные, настолько яркие, двигались и перед нами. Но двигались как-то рвано, неестественно, туда-сюда, будто фантазия о море, но не оно само.