Это больно, но, может быть, правильно. Может быть, так и должно быть — нельзя всегда оставаться маленьким братом.
Я написал тебе еще, а потом и еще. И до сих пор думаю, может, твое ответное письмо, ну хотя бы одно, затерялось где-то в пути.
Не прошло и недели с похорон Фульвии, как Октавиан при первой же нашей встрече, сугубо деловой, кстати, снова завел разговор об Октавии.
— Пойми, — сказал Октавиан. — Друг Антоний, я уважаю твою скорбь и почитаю твою способность переживать даже о судьбе столь скверной жены. Однако я предлагаю тебе жениться на Октавии, и предлагаю это снова. Дело здесь не в соблюдении обычаев и не в любви, дело исключительно политическое. Ты и я должны быть связаны, и чем прочнее, тем лучше.
— Так возьми обратно Клодию, — ответил я бесцветным голосом. — Чем она тебе плоха?
— Клодия не твоя дочь по крови, — ответил Октавиан. — Да и теперь это будет воспринято превратно. Я вернул ее матери, я не могу передумать.
Я сказал:
— Моя вторая дочь помолвлена с сыном Лепида. Тут тоже не не выйдет, извини.
— Я знаю, — сказал Октавиан. — Но моя сестра — вдова, а ты — вдовец. Октавия плодовита, у нее двое здоровых детей, скоро она родит третьего и, уверен, она сумеет родить детей и тебе.
— Уж чего у меня достаточно, так это детей, — засмеялся я, вспомнив о царице Египта и маленькой тайне, делающейся больше в ее чреве с каждым днем.
— Да, — сказал Октавиан. — Особенно в свете предстоящих в Египте событий. Однако же, я говорю о детях, что соединят наш союз. Детях общей крови.
— Слушай, — сказал я. — По-моему, это глупости. Мы и так с тобой общей крови по материнской линии, и что, сильно нам это помогло с тобой?
— Брак Помпея с Юлией долгое время поддерживал равновесие между ним и Цезарем.
— И где же они оба теперь?
Октавиан сказал:
— И все же, если бы Юлия не умерла при родах, стал бы Цезарь развязывать войну против любимого мужа своей дочери?
И правда. Звучало довольно дико, если знать, как Цезарь любил Юлию.
Честно говоря, если бы не мое горе из-за смерти Фульвии, я согласился бы сразу. Но я все думал о ее костях, об обгоревших костях моей глупой жены.
Октавиан сказал:
— Разве не получишь ты вдвойне: прекрасную жену и доказательство нашего с тобой союза?
— Да что ты прицепился-то ко мне?
Октавиан, ты знаешь, умел был очень упрямым. И очень навязчивым.
— Кстати, — сказал он как бы между делом, будто это вовсе неважно. — Октавии ты очень нравишься. Она мечтает о тебе. Она влюблена.
— Еще бы, — сказал я. — Антоний — видный мужчина, это знают все.
— А Октавия — красивая женщина. Они будут хорошей парой.
В любом случае, я не дал ему ответа тогда, но той же ночью вдруг почувствовал себя так одиноко и печально. Я хотел заснуть, чтобы мне приснилась Фульвия, или, может быть, моя детка, но пролежал всю ночь с открытыми глазами, вот так.
И наутро я подумал: государство ведь, его судьба зависит от меня. Государство нужно поддерживать, иногда хорошей войной, иногда хорошим браком.
И если я сражаюсь ради Рима, разве не могу я жениться ради Рима? Так делало множество моих предков до меня, и не всегда по любви. А Октавия — красавица, она сразу понравилась мне. Так чего я сопротивляюсь?
На следующий день я снова пошел к Октавии. Я должен был забрать детей (раз уж мама к ним больше не придет), и с болью думал о том, как это все вообще пройдет. Они привыкли к Октавии, Октавия им нравилась. Так почему бы не жениться, в самом деле?
С какой стороны ни посмотри, выигрывают все: я, Октавия, Октавиан, мои дети, да даже сам Рим!
Разве что Фульвия остается в пролете.
Знаешь, что забавно? Я легко ложился в чужую постель, изменял ей множество раз с самыми разными женщинами, однако мысль о женитьбе так скоро после смерти Фульвии вдруг казалась мне предательством. И почему?
Будто бы так я стирал ее из своей жизни. Была Фульвия — стала Октавия. Но ведь это непросто.
Октавия снова встретила меня, она вся светилась изнутри, не знаю, что было тому причиной — близость ее родов или внезапная влюбленность в меня, женщины весьма загадочные существа.
Я сказал:
— Здравствуй.
Она сказала:
— Как я рада видеть тебя, Антоний.
Я сказал:
— Это правда, то, что говорит Октавиан?
А она покраснела. Я засмеялся. Взрослая, вроде, женщина. Сколько ей тогда было? Кажется, тридцать, может, чуть меньше. О, ныне уже почти вымерла эта порода скромных римских матрон.
— Он сказал тебе?