— Думаю, в этом ничего страшного нет, раз уж мы с тобой поженимся.
— Поженимся? — спросила она осторожно, а потом вдруг просияла и взяла меня за руки.
— Правда?
— Да, — сказал я, улыбнувшись ей, вдруг ее заразительное настроение, сияющий, сверкающий вид развеселили и порадовали меня, я крепко прижал Октавию к себе, она чуть дернулась, смущенная и даже напуганная, а потом прижалась головой к моей груди, совсем как Фульвия и одновременно — совсем по-другому.
— Я так счастлива, — сказала она. Я погладил ее по голове. Из-за ее беременности обнимать ее было тяжело и неловко, но все равно очень приятно. Я представил, как когда-то эта красавица будет носить моего ребенка.
И все-таки разве не странные они, эти милые, симпатичные, добрые, безответные римские матроны?
Я влюбляюсь быстро, тут спору нет, но Октавия демонстрировала мне такую детскую радость, такую щенячью верность, такой восторг.
Как-то раз, уже после нашей свадьбы, я спросил ее:
— Как ты влюбилась в меня так быстро?
И она ответила:
— Я осталась одна и боялась, что меня выдадут замуж за того, кто мне не понравится. А тут появился ты, красивый, добрый и смешной. И я постаралась полюбить тебя всем своим сердцем.
То есть, такая любовь из страха. Видишь, вот, разницу? Сколько усилий затратила моя детка, чтобы влюбиться в меня, и как легко накрутила себя Октавия.
В любом случае, мы сыграли свадьбу, красивую, пышную свадьбу, на которой гулял весь Рим. Я люблю хорошие праздники.
В первую ночь я был с Октавией осторожен, она казалась мне очень-очень хрупкой, из-за ребенка и в целом, просто как человек: такое беззащитное существо.
А я растоптал уже одно такое когда-то, и жил после этого дальше. Снова мне вспомнилась Фадия и даже приснилась. Правда, она ничего не говорила. Думаю, за эти годы я забыл ее голос. Ясно он мне вспоминается только сейчас, на пороге смерти. А тогда Фадия была туманным видением, которое исчезало и появлялось, мерцало во тьме.
И вот, Октавия заснула, а я думал, не причиню ли я ей боль.
А на рассвете, прежде, чем она проснулась, я пошел на могилу к Фульвии. Я похоронил ее в хорошем месте, справа от Аппиевой дороги, так что путник мог, проезжая, увидеть ее имя.
И вот могильный камень, а на нем надпись: мы встречаемся, мы прощаемся.
Я ей горжусь, той надписью. В ней самая суть жизни, ее сок.
Мы встречаемся, мы прощаемся, так и есть.
— Здравствуй, милая, — сказал я. — И как ты здесь? Злишься на меня? Ты всегда злишься. Еще бы. Я тебя знаю, если б я не женился, ты бы злилась тоже.
Вдруг пошел дождь.
— О, — сказал я. — Это ты, да, подговариваешь богов? Уверен, что это ты. Значит злишься, и я прав.
Дождь лил все сильнее, капли били меня по носу, по макушке, по рукам. Вода смыла с надгробного камня пыль и грязь.
— А помнишь, мы с тобой говорили о том, что ты не хочешь меня пережить? Это ты помнишь? Так и случилось, ты меня не пережила. И чего ты теперь злишься, Фульвия?
Я засмеялся, раскинул руки и крикнул:
— Ну чего ты злишься?
Дождь лил мне в лицо, я чихнул раз, другой, а потом снова обратился к Фульвии.
— И я тебя люблю. Хотя ты меня так, дура, подставила. Я так злюсь на тебя, но люблю. И Октавия мне тебя не заменит. Она вообще другая. И Клеопатра не заменила мне тебя тоже. И она другая. Просто вот что я за человек, в конце-то концов. Но однажды ты полюбила меня именно таким.
Я прикоснулся к памятнику. Он был холодным, скользким.
— Но мы встретимся. Однажды я встречусь со всеми моими женщинами, и ты устроишь с ними крутую драку. Биться ты мастерица!
И вдруг небо просветлело, солнце выскользнуло из-под облаков и осветило все ярким утренним светом. Я счел это хорошим знаком и отправился домой к своей новобрачной.
Она встретила меня с волнением.
— Антоний, ты весь мокрый! Ты ведь заболеешь!
— Да нет, — сказал я. — Я никогда не болею. Это твой брат от любого сквозняка начинает покидать сей мир стремительно, а я…
Но я не успел договорить, Октавия сняла с меня промокшую насквозь тогу, а потом и тунику.
— Иди сюда, — сказала она. — К огню.
— У меня есть идея получше, — сказал я, привлекая Октавию к себе. Потом я долго целовал ей руки, а она грела меня, и было так хорошо.
— Никто еще, — сказала она. — Так не целовал мои руки.
— Глупости какие, у тебя прекрасные, чудесные руки. Не верю тебе.
Вдруг, повинуясь неожиданному и сильному желанию, пришедшему после любви с ней, я сказал:
— Октавия, у меня есть к тебе одна просьба, просьба этв покажется тебе странной, но постарайся ее выполнить.