— А, — сказал Секст Помпей отсмеявшись. Теперь он снова говорил так же безэмоционально.
— Значит, теперь консулом можно стать вот так? И даже за пару лет до срока.
— Да, — сказал я. — И это намного удобнее. Во всяком случае, тебе не надо мучиться с выборами и оправдываться по поводу того, что ты заставлял римлян голодать. Какое облегчение, правда?
— Да, — сказал Секст Помпей спокойно. — Какое облегчение, и правда.
В любом случае, на том мы и порешили: Секст Помпей официально получил земли и кучу поблажек, а мы — безопасность торговли и контроль над пиратами. Все это дело задумали мы отметить славной пирушкой. Мы вышли из шатра. Солнце еще светило ярко, и Секст Помпей надел темные очки. В них он выглядел даже круто, и изможденность будто бы пропала. Дело в глазах, всегда в них. Глаза слишком многое говорят о человеке.
Секст Помпей сказал:
— Как насчет того, чтобы отпраздновать успех наших с вами переговоров?
Да, подумал я, темные очки тебя прямо-таки волшебным образом изменили. Он даже улыбнулся, дернув уголками тонких губ. Вообще идея была хорошая. Мы стали спорить, кто должен быть хозяином пира, Октавиан предложил бросить жребий, и судьба кормить нас выпала Помпею.
— Отлично, — сказал он. — Обедать будем у меня.
— Это где по-твоему? — спросил я.
— А вот там, — он указал на корабль. — Как ты знаешь, никакого другого дома мне от отца не досталось.
Я вздохнул. Да уж, и правда, дом его отца я забрал себе. Но что сделано, то сделано? Решив пропустить мимо ушей колкость Помпея, я сказал:
— Отлично! Очень экзотично, но, надеюсь, кормить ты нас будешь не только рыбой.
Пир удался на славу! Во всяком случае, было весело. К концу вечера разговорился даже Помпей. Своих темных очков он больше не снимал и в них выглядел куда лучше. Чем-то (тонкими губами, наверное) он даже напоминал своего отца, хотя в целом сходство было, я бы сказал, посредственным.
Я рассказывал о своих приключениях в Египте, о диковинных зверях, о пустыне, о царице, в конце концов.
— Правда ли это, — спросил Помпей. — Что царица Египта делает в постели такое, о чем римские женщины не решаются даже говорить.
Я махнул рукой.
— Да римские женщины только говорить и не решаются, а молча делают все.
— Смотря какие женщины, — сказал Октавиан мрачно.
— Да любые, только уговаривать надо уметь.
— Так что с Клеопатрой?
Я пожал плечами.
— Нет вещи, которой она не позволит сделать с собой ради Египта. Такая самоотверженность.
Но говорить о наших ночах я почему-то не хотел. Странная стыдливость, правда? Мне совершенно не свойственная. Первый признак глубокого и сильного чувства, какое охватило меня к ней. Обычно я с готовностью говорил обо всех своих любовных похождениях, да еще и в весьма ярких подробностях, всем, кто желает слушать.
А тут вдруг подумал: это мое, мое и моей детки, и больше ничье, наша любовь, наше время вместе, и пусть она позволяла мне делать с ней такие вещи, которые позволит не всякая шлюха, все равно наши с ней ночи казались мне удивительно чистыми и невинными.
Я уже хотел сказать, что тему развивать не буду из дипломатического почтения к Египту, как к Помпею подошел один из этих его ручных пиратов. Секст Помпей встал и сказал:
— Прошу меня простить, я всего лишь на минуту.
Мы с Октавианом переглянулись. В этот момент я ощутил с ним абсолютное единство. И правда, если уж нам предстояло умереть, то вместе, что объединяет лучше?
И Октавиан и я, мы оба не расслаблялись здесь до конца. Впрочем, смог бы насладиться своей безопасностью на пиру у нас Помпей? Не думаю.
Некоторое время Помпей о чем-то тихо беседовал с этим пиратом, как же его там, уже и не помню, а потом мы с Октавианом увидели, как он качает головой. Как-то мы оба поняли, о чем Секст Помпей говорил с тем пиратом. О том, как легко закончить всю эту долгую войну прямо сейчас. Во всяком случае, будь я тем пиратом, именно это бы и предложил.
Почему Помпей отказался? Я не знаю. Я бы не отказался.
В любом случае, остаток пира прошел хорошо и вполне спокойно, если не учитывать того, что меня стошнило в море. Поздней ночью мы с Октавианом выбрались с корабля. Я был совсем пьяный, он, напротив, почти не пил.
Я сказал:
— Дружок, зачем мы столько позволили этой сволочи Помпею? То есть, мне его, конечно, жалко, и все дела, но разве же мы такие альтруисты? По-моему, нет.
— Нет, — послушно повторил Октавиан. — Конечно, мы не такие альтруисты.