Октавия была сама не своя, ради нашего нерожденного ребенка она умоляла отправить ее первой.
— Пусть бы, — сказала она. — Я увиделась с братом и вразумила его. Я служу тебе, муж мой, и хочу вразумить брата не возводить на тебя напраслину, если только он делал это в действительности. Взамен, прошу тебя, выслушай моего брата, он кровь моя, и я не смогу жить, думая, что не сделала все, чтобы предупредить вражду между вами.
Не особенно довольный сложившейся ситуацией, я, тем не менее, высадившись в Таренте, отправил ее навстречу Октавиану. Уж не знаю, что Октавия ему там наговорила, да только явился в Тарент он абсолютно шелковый. О его немирных намерениях говорило его сиявшее на солнце войско, о моих — множество прекрасных кораблей.
Но при встрече мы обнялись и назвали друг друга родичами. И вместо войны вышло так, что мы с Октавианом обменялись любезностями, он пообещал мне несколько легионов для моей будущей парфянской войны, войны мечты, Октавиан же получил от меня корабли для его заварушки с Секстом Помпеем, которую я, кстати, не одобрял. Октавия продолжила свою дипломатическую миссию, и наши любезности друг другу даже удалось увеличить.
Но вот что я понял насчет Октавиана — он повзрослел. Он пришел сюда с войском, и я увидел — он больше не боится войны и не избегает ее всеми силами.
На этот раз я разговаривал не с мальчиком, не с юношей, но с молодым и сильным мужчиной, с ним не зазорно было ввязаться в хорошую драку.
Знаешь, что он по этому поводу сказал? Мы с ним возлежали, он по-прежнему мало пил, и я сказал:
— Ты так вырос.
Он сказал:
— Я собирался напасть на тебя.
— Да, — ответил я. — Похвально.
Октавиан покачал наполовину наполненную чашу вина в руке, потом велел добавить еще воды, и только тогда сделал глоток.
— Я предполагал, что когда-то стану сильнее и решительнее. Тогда меня не сможет сдерживать робость или нежелание ввязываться в конфликт с сильнейшим.
Он говорил об этом вот так просто.
— Когда меня не сможет сдержать мой характер и обстоятельства, в которых я нахожусь, мне захочется доказать тебе, что ты должен считаться со мной. И тогда остановит меня не страх, но любовь — моя сестра. Понимаешь ли ты, Антоний, что я настаивал на вашей женитьбе не для того, чтобы удержать от войны тебя. Нет силы, что удержит Марка Антония от обожаемого им кровопролития. Я хотел повлиять на себя.
Я сказал:
— Может, Цезарь не так уж ошибся, когда выбрал тебя.
— Для меня это лучшая похвала, — ответил Октавиан все так же вежливо, будто мы не были в шаге от большой крови.
В любом случае, мы подписали договор, по которому действующая система сохранялась еще пять лет. При всех недостатках, она была нам чрезвычайно удобна.
Однажды, это мы понимали оба, все рухнет, но рухнет не сейчас — и это главное.
Вот так, Луций, а тебя уже не было.
О, милый друг, тебя не было в мире, когда все это случилось.
Тебя не было, но я думал о тебе и вспоминал.
Твой брат, Марк Антоний.
Послание двадцать пятое: Кошмарные травы
Марк Антоний брату своему, Луцию, не знающему ничего о следующей истории.
Здравствуй, милый друг!
Все в жизни повторяется два раза, как тебе кажется? Два раза отступал я, проиграв войну, два раза пытался выжить и два раза голодал вместе со своими солдатами, разделяя их участь.
Вроде бы все похоже, и что-то в моей Парфии есть от моей Мутины, однако, если Мутину я считаю своей внутренней, душевной победой, то Парфии я проиграл и внутри и снаружи. Вот что отсутствовало — это чувство свободы, полета, которое дают смирение и отсутствие всякой надежды.
В моем парфянском проигрыше не было ничего прекрасного, возвышенного, он был истощающим и позорным, продиктованным наполовину моей излишней самоуверенностью, а наполовину — предательством армянского царя.
В любом случае, теперь, когда я вспоминаю об этом периоде моей жизни, я думаю, что мне открылось тогда нечто важное — о смерти и смертности и о вине, нечто, что раньше я не вполне понимал. Однако знание это было горьким.
Ну, Парфия, да. Кто не мечтает о победоносной войне в стране нашего извечного врага. С момента падения Карфагена, римляне грезят о новой эпохальной победе, которая ознаменует начало еще одной эры процветания. Мысли о благоденствии в Риме неизменно связываются с победой над заклятым врагом и присвоении его богатств.
Разве и я не думал точно так же? Конечно, вела меня мечта вернуть орлов Красса, красивая мечта, присущая каждому военачальнику со времен битвы при Каррах. Жизни римских солдат навсегда погребены в чужой земле, и здесь не поделаешь уже ничего, однако наши золотые орлы, символы нашего могущества, еще могут вернуться домой, вместе с памятью о тех, кто пал, и с невидимой цепочкой духов, связанных с этими орлами.