Я думал о Дионисе, да, о том, что когда-то была в моей жизни процессия, которую я возглавлял, как Дионис Податель Радости, процессия экстатическая и восторженная. А вот моя новая скорбная процессия, как нельзя подходящая богу, которого я из себя клепал.
Вот я — Дионис Неистовый, а вот мои безумцы, следующие за мной и голосящие, раздирающие себе шеи и руки, переворачивающие камни, молящие богов и взывающие к тем, кого давно уже нет.
Разве не получаем мы все то, что столь желанно нами? А потом вдруг виним за это безжалостных богов, хотя они лишь исполнили, что мы загадали в сердце своем.
Я и сам однажды пал жертвой кошмарных трав.
Я жил не лучше и не сытнее солдат, и, как ты знаешь, сдержанность и способность противостоять соблазнам жизни — не одна из моих главных добродетелей.
Мы остановились для отдыха, так получилось, что, прогуливаясь от одной солдатской палатки до другой, я наткнулся на чахлый кустик, умудрившийся вырасти на этой бесплодной земле. Я прекрасно знал, какова кошмарная трава на вид, прекрасно знал, чем заканчивается ее употребление, прекрасно знал, что не могу позволить себе сжевать ни травинки.
Но еды не было никакой, и вина не было, и я чувствовал, как клацают от голода мои зубы, но не слышал этого, в голове было столь легко и столь пусто, а мысли о еде растянулись во все сердце, как длинные надписи на бронзовых табличках.
Да что себя оправдывать? Я был голоден и подумал: съем лишь одну травинку. Если не съем ее, я умру.
И как-то отвалилась вторая часть: но если съем, то умру тоже.
Осталось лишь повеление тела, которому я не в силах был противостоять.
Честно, я съел лишь одну травинку, не больше. Да и не съел, так-то. Как только я прожевал ее, голова включилась, свеженько так заработала, и я ее не проглотил, выплюнул. Обманул, так сказать, организм, что-то пожевал, но ничего не съел.
Ах, подумал я, как хитер ты, великолепный Марк Антоний. И пошел заниматься своими делами.
Одно время я действительно думал, что избежал худшего, во всяком случае, я долго не чувствовал себя плохо. Первые последствия сделанной мной глупости проявились ночью. Едва только уснув, я услышал голос. Говорила мне моя детка:
— Антоний! — звала она. — Антоний, где же ты? Антоний, я совсем одна!
Спросонья я открыл глаза и увидел ее рядом. Она говорила:
— Милый мой Антоний, ты здесь умрешь, а я останусь одна.
Я попытался обнять ее, но, засмеявшись, моя детка исчезла.
Мы с ней расстались в Сирии. Долгое время я пытался забыть о ней, но незадолго до парфянской экспедиции все-таки не выдержал, велел доставить ее ко мне, и она послушно приехала. Мы провели вместе чудесное и болезненное время. Я ощущал, что предаю Октавию, но не мог иначе, меня тянуло к ней, будто кобеля к течной суке. Она целовала меня, как никто не целовал, и ничего-то нельзя было с этим поделать.
Как я любил ее в Сирии, как обожал, как дарил ей земли, бросал их к ногам блистательной царицы Египта.
Мою детку привезли мне, и я принял ее будто величайший дар. С собой привезла она фотографии моих близнецов. Симпатичные, здоровые дети, знак ее любви ко мне. Мне не терпелось увидеть их вживую.
— Ты никогда не увидишь Гелиоса и Селену, — сказала мне моя детка, хотя ее не было в моей палатке и быть там не могло.
— Клеопатра? — прошептал я. — Клеопатра?
Все было словно в тумане. Я ощущал, как вздымается в теле жар, перед глазами стелился туман. Такое состояние бывает при болезни, однако я не чувствовал никакой боли, даже наоборот, что в голове, что в животе было легко и приятно, а где-то в солнечном сплетении развязался какой-то узел, и я ощущал нежное, едва заметное покалывание, будто изнутри органы мне растерли маслами.
Физически я чувствовал себя прекрасно, зато ощутил невероятную тревогу.
— Клеопатра! — позвал я снова. — Клеопатра!
Кажется, мне что-то говорил Эрот, да только я не слышал его, не только его, а и всех других. Слух мой предельно обострился, но улавливал лишь то, что происходит внутри, и потерял способность воспринимать звуки снаружи.
Зато внутренние мои голоса воспрянули.
Мне повезло, сумасшествие, вызванное кошмарной травой, проявилось у меня не буйно, я погрузился в тот странный внутренний мир, где мы храним своих живых и мертвых. Особенно мертвых. Вместо голоса моей детки, услышал я голос Цезаря:
— Мы не должны чувствовать вину перед победителями. Победители побеждают, но мы обречены не поэтому.