— Ну-ка, что у тебя там?
Она показала мне мертвую ящерку на раскрытой ладони. Совсем маленькую, очень-очень хрупкую, песочно-золотую, с черными глазками, закрытыми полупрозрачными веками, и открытым ртом.
Селена сказала:
— Она мне так понравилась, я так полюбила ее, это была такая хорошая ящерка. Я только хотела ее покрепче обнять! А она хрустнула и больше не шевелилась! Я хотела показать ей, что я ее люблю! Только показать!
И Селена разрыдалась еще горше. Я прижал ее к себе и сказал:
— Бедная моя девочка, бедный ребенок, ты ни в чем не виновата, ты же хотела, как лучше!
— Но ящерка не шевелится больше! Она не любит меня!
Насколько Селена напомнила мне в тот момент меня самого, не только в детстве, но и сейчас. Мы были схожи во всем. Я любил точно так же, как она, и было в моей жизни довольно мертвых ящерок с красивыми черными глазами под навсегда закрытыми прозрачными веками.
— Она уснула, — сказал я. — Ты обняла ее слишком крепко, и она уснула.
— Когда же она проснется?
Я ответил:
— Если так крепко обнимать ящерку, то она не проснется никогда, Селена, тебе нужно это знать.
И слез, конечно, стало еще больше. Я сказал:
— Ну-ну, малышка, все будет в порядке, главное здесь больше так не делать. Не обнимай живых существ так, чтобы они хрустели. Живые существа этого не оценят.
— А что делать с моей ящеркой?
— Ну, она не твоя, а ее собственная, — сказал я, однако вышло неубедительно. Попробуй убеди ребенка в том, чему сам не можешь научиться уже много лет.
— Она умерла, — добавил я осторожно.
— Значит, это и есть смерть? — спросила Селена. — Я не думала, что так выглядят мертвые.
Я сказал:
— Ее нужно похоронить, как и полагается. Как насчет того, чтобы вместе смастерить для ящерки гробницу?
Селена принялась утирать кулачками слезы, так и не выпустив ящерку, и невольно тряся ей перед собой.
— А если боги не примут ее, как умершую недостойно?
— Ее убила дочь бога солнца, — сказал я. — Как это так, она умерла недостойно? По-моему, самая достойная из смертей. Я и сам бы не против умереть именно такой.
Селена задумчиво посмотрела на меня.
— Я не смогу обнять тебя так сильно, ты слишком большой.
— Придется довольствоваться какой-нибудь другой смертью.
Селена взяла меня за руку и, горя желанием помочь мне, сказала:
— Я могу взять нож и воткнуть его тебе в глаз. Один раб убил так своего хозяина в прошлом месяце, и все об этом говорили.
— Ну спасибо, — сказал я.
— Но мне будет жаль расстаться. Ты же мой друг.
— Тогда давай годков этак через двадцать.
— Тогда я буду уже царицей. И смерть твоя станет куда более достойной.
Тут я понял, что она шутит. А я думал, Селена серьезно настроена. Умеет вот так дразниться в столь юном возрасте. Она засмеялась, и я засмеялся тоже.
— Я не хочу тебя убивать, — сказала она. — Но смастери мне гробницу для бедняжки.
О, моя маленькая убийца. Ты думаешь: чем-то она напоминает Гая. Но это не так, напоминает она лишь меня самого, у нее моя жестокость — случайная, смешливая.
Так мы с Селеной смастерили для ящерки из кедра отличную гробницу и украсили ее золотыми украшениями моей детки.
— Очень здорово, — сказал я.
— Теперь ящерке нужно погребальное платье, — ответила мне Селена. Она взяла эту гробницу, похожую на шкатулку, вдохнула ее запах.
— Как сладко пахнет, — сказала Селена. — Как призрак вкусности.
— Призрак вкусности, — засмеялся я. — Это сказано прямо хорошо.
Еду Селена тоже любила так же, как я. Вот забавно-то, мы не виделись всю ее жизнь, а сколь много она имела моих привычек.
Вот что произошло после Парфии. Селена помогла мне забыть обо всяких ужасах, чудесный, смешной и опасный ребенок.
Что еще случилось после Парфии? Все случилось после Парфии, если уж так смотреть на время. А вообще, ну, Армения. Эту победу мне частенько ставили в вину, хотя я считаю ее прекрасным торжеством разума над идиотами. А, учитывая, что разум тут мой, идиоты заслуживают еще меньше уважения.
Думаешь, я забыл, как оставил меня без кавалерии, без надежды на спасение и без своего прекрасного общества армянский царь Артавазд? Нет, ничего этого я не забыл.
План мести созрел у меня еще пока мы двигались по Армении, разбитые, усталые, страдающие от болезней, безумия и ран, и мне приходилось делать вид, будто никто никого не предал. Нет уж, такого я не мог позволить. Месть моя не была немедленной, я вынашивал ее весьма долго, и закончилась она разграблением прекрасного города.