Короче говоря, сначала я намекнул, что собираюсь начать еще одну войну против Парфии, ненавистной и мне Артавазду одинаково. Артавазд идею поддержал, как ни в чем не бывало, и, будучи моим естественным союзником, разумеется, разрешил мне пройти через его территорию снова. Однако, к его чести, на этот раз многого он на себя не брал и не дал мне ни единого солдата. Что, в конечном итоге, хорошо, ибо зачем храбрым воинам погибать бесславно? Отказался он и от моего щедрого предложения женить моего Гелиоса на его бледной дочурке. Видимо, не желал отягощать свою семью моей наследственностью. Я уже начал было думать, что Артавазд что-то подозревает или, хуже того, ему донесли о планируемом мною вероломном действе. Именно поэтому я с недоверием отнесся к гонцу, который, в конце концов, передал мне согласие Артавазда на нашу встречу.
— Правда, что ли? — спросил я.
— Правда, — ответил он растерянно и повторил все уже сказанное слово в слово, пока я перечитывал письмо Артавазда.
Лагерь наш был разбит недалеко от Арташата, столицы этого чудного царства, весьма богатого и яркого города, ворваться в который мне не терпелось, как в новую женщину.
Когда Артавазд пришел ко мне в сопровождении своей свиты, я сказал:
— Присаживайся, дружок. Сейчас велю подать яства, достойные нашей с тобой компании.
Артавазд держался надменно, но не агрессивно. Он сказал:
— Что ж, Антоний, рад тебя видеть.
А я почувствовал, что не рад.
— И каковы же на этот раз твои намерения в отношении Парфии?
— А, — я махнул рукой. — Сжечь ее дотла и посыпать солью. Сам знаешь, как у нас принято в таких случаях поступать.
— Хороший план, — сказал Артавазд, улыбнувшись. В молодости он был, должно быть, невероятным красавцем — ярко очерченные брови, миндалевидные глаза, светлая кожа и длинный, мужественный нос. Время, однако, уже наделило его морщинами, начало стачивать прекрасные черты. Я подумал о старости, в том числе и о своей.
Тут подали золотые тарелки, на них были кошмарные травы, которые я приказал доставить мне в невероятном количестве. Поначалу я думал заставить Артавазда и его людей отобедать этим изощренным ядом. Однако, в конце концов, решил, что для начала проведу этих знатных пленников в триумфе.
Артавазд не нашелся, что сказать, он встал, но его окружили, перебили охрану. Я сказал:
— Сядь.
Крики, кровь. Мне она брызнула прямо в лицо и, позволив рабу утереть ее, я сказал, стараясь голосом перебороть звуки драки:
— Вот что ели мы в Парфии.
Артавазд, осознавая крайнюю невыгодность своего положения, сидел тихонько и не отсвечивал.
— Ты, дружок, думаешь, я убью тебя сейчас? Я об этом размышлял, и смерть твоя была бы крайне мучительной: видения, желчная рвота и смерть в конвульсиях. Это весьма неприятно. Но сейчас я думаю о другом. Провезу тебя, пожалуй, среди всех других достоинств и богатств твоего города.
Арташат, а за ним и все царство, были взяты практически бескровно. Сколько добра мои солдаты вынесли оттуда. Я и сам, словно мальчишка, впервые дорвавшийся до победы, грабил дома богатеев, храмы и лавки. И не было, скажу тебе честно, ничего вкуснее тех награбленных богатств. Помню, как разрушив какую-то лавку, объедался после этого копченой рыбой, которую, честно говоря, даже не люблю. Объедался рыбой, выедая мясо и оставляя кожу, наблюдая за тем, как солдаты выносят из домов ценности и женщин.
Выедая мясо, оставляя кожу. В этом ведь и суть войны, от города остаются кожа и кости, а наполняющие их вкусности уходят.
Согрешил и я там с несколькими девками, о чем, едва взглянув на меня, узнала царица Египта. Впрочем, она не была зла, ревность ее всегда точна и расчетлива.
Свое возвращение из разграбленной Армении я ознаменовал изумительным триумфом в Александрии. Октавиан позже ставил мне в укор то, что триумф я проводил не в Риме, а значит он ненастоящий. Ну, что поделать, победа ведь тоже ненастоящая. Во всяком случае, военное искусство предполагает тонкую грань между хитростью и предательством.
Но я этой победой, сколько низкой бы она ни была, горжусь, как прекрасным примером изощренной и умелой мести. И те, кто были со мной, мои солдаты, прошедшие Парфию, эту победу ценили тоже. Все мы чувствовали себя одинаково обманутыми, в конце концов.
О, сколь прекрасен был мой триумф, сколь пышен. Восточный размах и римский гонор, какое идеальное сочетание.
Генерал победоносной армии в квадриге, запряженной белыми лошадьми, уподобляется Юпитеру. Однако я оставался Дионисом. Мои любимые бычьи рога мне вызолотили, и они божественно блестели на солнце. В своей процессии провел я Артавазда и немало других знатных пленников из Армении, а сколько золота, сколько предметов роскоши, сколько всего чудесного пронесли повозки, до краев нагруженные всяким добром. Даже лучшие армянские украшения, образцы высокого ювелирного искусства, я навесил на красивейших армянских пленниц. Солдаты мои распевали, как это и полагалось, ругательные песенки обо мне.