— Антоний, Антоний! Он предал Артавазда, за то что предал тот его! Антоний, наш Антоний, лишен фантазии, и оттого монетой той же отплатил царю.
Да-да, там еще было что-то про "не вполне поняв, как это недостойно". И, скажу я тебе, эти песенки были даже менее злобными, чем те, которые распевали солдаты Цезаря на его триумфе.
— Встречайте Диониса, сына Юпитера, выпить любителя!
Ну и все в таком духе. А приветствовала меня моя детка. Она была столь прекрасна, столь гибка и красиво одета, что я не выдержал и поцеловал ее у всех на глазах, а потом подхватил и усадил в свою колесницу.
— Антоний! — крикнула она. — Что ты делаешь?
Я сказал:
— Красивую историю!
И она засмеялась.
— Глупый бычок, это неприлично.
Тогда я поцеловал мою детку снова, и народ радостно взревел.
Ох уж этот народ. Любит он, как тебе известно, всякие разные истории, а особенно — красивые.
Вот так. Отказался бы я от своего сомнительного триумфа по поводу сомнительной победы, зная, как будут меня хаять за него?
Нет, конечно. Прекрасные воспоминания и, надеюсь, не только для меня. Многие люди получили щедрые подарки и огромное удовольствие, а это, в конце концов, самое главное. Как говорил мне мертвый Публий, я должен продолжать развлекать людей.
А как ты думаешь, кстати говоря, будь я рожден незнатным или вовсе рабом, вышел бы из меня актер? Кажется мне, что да, но, может, я не улавливаю какой-то глубинной сути их искусства и безбожно себе льщу.
Но все-таки, я думаю, есть у меня некоторая склонность к хвастливой театральности.
После триумфа я чувствовал себя на вершине мира: люди вновь влюблены в меня, восторженно радуются щедрым дарам, моя детка поражена роскошью моей процессии, а души моих погибших солдат упокоены местью Артавазду-изменнику.
Кстати говоря, после триумфа я не удушил сукиного сына. Меня отговорила моя детка.
— Глупости, — сказала она. — Лишняя кровь. Посмотри, как он унижен. Вряд ли у него остались силы смотреть тебе в глаза.
И правда. Есть люди, которые очень быстро чахнут от позора. Я решил позволить природе Артавазда довершить начатое и посадил его в тюрьму. Однако, он как-то приспособился к своему положению и жил, не очень тужил, еще три года, лишь потом, устав ждать, я приказал срубить уже эту голову.
А приспособился он, думаю, потому, что был человеком творческим — много писал в тюрьме какие-то свои поэмы или трагедии, уж не знаю, что, и в этом удовольствии, в одном единственном, я ему не отказывал.
Можно было, конечно, лишить его рук, глаз или хотя бы просто папируса, однако к людям творческим у меня есть какое-то сочувствие, сердца их находятся не в них, а в том, что они делают, и даже для такого мудака, как Артавазд, было бы слишком большим наказанием лишение способности взглянуть на реальность хоть так.
В любом случае, вот такая это история о том, какой я предатель предателей. Хорошая ли она? Ну, я бы рассказал ее детям. Но не всем. Пожалуй, Селене, Антиллу и Юлу. Может, Гелиосу. Филадельф бы меня не понял, а другим девчонкам, кроме Селены, было бы не особенно-то и интересно. Впрочем, что я знаю о других девчонках?
Если б я только понимал, какое это чудо — дочка, если б понимал это до Селены, то лучше знал бы трех моих Антоний.
Кстати говоря, о матери двух моих дочерей из четырех. С Октавией у меня не ладилось. Она писала мне такие длинные, такие нежные письма, а я, читая их в объятиях царицы Египта, едва не плакал.
Я же предупреждал тебя, думал я, я же сразу тебе говорил.
И почему ты не послушала меня? Насколько меньше проблем стало бы в твоей жизни, если бы, Октавия, ты не любила меня.
Ей единственной я готов был простить измену. Может, потому, что знал: она-то никогда не ляжет в чужую постель. Но, зная это, все равно мечтал о том, что Октавия встретит мужчину, который полюбит ее так верно и тихо, как умеет любить она. Так, как Октавия того заслуживает.
Ни в чем я не мог придраться к ней: она растила не только наших с ней девочек, но и Юла (Антилла я забрал с собой). Никаких, даже самых сомнительных, слухов о ее одинокой жизни без меня до Александрии не доходило. Никогда она не ставила мне укор мою любовь к царице Египта. Зато всегда выгораживала меня перед Октавианом. Чудо, а не женщина, правда?