И я не был ей рад. Другой человек, умнее и дальновиднее, остался бы от такой жены в вечном восторге.
А я любил своей глупой любовью ныне уже совсем другую женщину. Женщину, про которую прекрасно понимал — она приведет меня к гибели. Любил в ней свою будущую смерть.
А Октавия, моя жизнь, моя подруга, моя слуга, в конце-то концов, не могла надолго удержать мое мятущееся сердце.
Я любил в жизни очень разных женщин, да вот только дольше всех задерживались рядом со мной женщины дерзкие и наглые, а к хорошим, правильным существам я остывал быстрее, чем успевал к ним привыкнуть.
Не пойми меня неправильно, когда-то я Октавию любил. Более того, когда-то я любил ее очень сильно, любил ее больше царицы Египта. Однако, как я и обещал ей, как я знал с самого начала, это не продлилось долго.
Ну не могло продлиться, что ты ни говори.
Что она мне писала, можешь себе представить? Прекрасная, добрая, нежная и чудесная Октавия. Она писала мне:
"Здравствуй, Марк!
Ты не пишешь мне, но, думаю, ты просто очень занят. Прости, что отвлекаю тебя своими письмами. Если у тебя совсем нет времени, можешь их не читать.
Дети в полном порядке, Юл делает замечательные успехи в учебе, девочки расцветают, с каждым днем они становятся все милее и очаровательнее, уже и сейчас можно представить этих малышек в свите какой-нибудь богини.
Что касается меня, я стараюсь жить тихой и ничем не примечательной жизнью, чтобы не давать злословам повода. Я жду тебя, Марк, и хотела бы хоть раз разделить с тобой день. Быть может, ты навестишь меня в Риме, когда тебе необходимо будет отправиться туда по делам. Или, к примеру, я могла бы приехать к тебе. Впрочем, пишу это без упрека. Я понимаю, что такова суть женщины — ждать. Мужчины не умеют ждать, женщины — умеют. Я умею.
Как я хочу, чтобы все у тебя было хорошо. Как боюсь того, что может случиться, если ты не станешь достаточно осторожен. Вот единственное, чего тебе не хватает.
Девочкам я все время рассказываю, какой у них замечательный папа, а Юл знает это и сам.
С большой любовью в сердце, жена твоя, Октавия."
Вот в одном только этом чувствовалось мне недовольство и легкая зависть: девочкам я все время рассказываю, какой у них замечательный папа, а Юл знает это и сам.
Наши дочери и вправду едва меня знали, тогда как мои дети от Клеопатры жили со мной, будто полноправные наследники, хотя по римским законам они не имели никаких прав.
— Рим, — говорила моя детка. — Не весь мир, как бы ни желал ты обратного. По египетским законам наши дети — потомки древнего рода, основанного прославленным воином и мудрым царем.
— Да, — сказал я. — Это, конечно, все хорошо, но что они будут делать в римском мире?
Моя детка улыбнулась.
— А должен ли мир быть римским? И если должен, то почему?
На этот вопрос я мог ответить лишь клише, которым из поколения в поколения наслаждались наши предки.
— Потому что римляне благословлены богами и обречены властвовать над миром.
— Римляне — такой же народ, как и все остальные. У него было своего начало, он переживает свой рассвет, и его ждет свой конец.
— Конечно, легко относиться к этому философски, когда твой народ движется скорее к своему концу.
— Все народы движутся только в одну сторону, к концу, — ответила моя детка. — Что, впрочем, не отрицает новые возможности для обитателей этих земель. Египтяне тысячи лет жили здесь до прихода Александра. Птолемей возродил Египет из пепла, украсив его историю своим именем. Однажды Египет снова погибнет, не исключу, что под пятой римского сапога. Но пройдет время, и он вновь возродится, новые люди построят здесь новое царство, а вечным будет лишь имя, и больше ничего. То же самое, хочешь ты этого или нет, случится с Римом.
— Так что ты имеешь в виду? — спросил я.
— То, что ни к одному народу нельзя привязываться, все они исчезнут с лица земли, а твой срок — и того меньше. Но твои дети должны жить в мире, который их принимает. В Риме, который признает их. В Египте, который почитает их.
Я молчал. Все это не очень сочеталось с понятиями о нерушимых римских законах, о римском достоинстве и особенной судьбе, которую Риму прочат боги, начиная со времен Ромула и Рема.
Моя детка, впрочем, никогда не давала мне легких ответов на сложные вопросы.
Говорили мы и об Октавии. Как-то, после долгой и страстной любви, после любви, сводившей нас обоих с ума, мы тяжело и быстро дышали, и я сжал ее маленькую руку в своей большой руке, а она вся дрожала и терла коленку о коленку с каким-то смешным ребячливым упорством.