Я сказал вдруг:
— И почему я не могу любить Октавию?
Моя детка ответила:
— В этом нет никакой тайны. Нам недоступно любить тех, кто не причиняет нам боль.
— Нам с тобой или нам вообще?
— Нам, людям, я полагаю. Думаю, Октавия не смогла бы полюбить такого мужа, какого ты желаешь для нее. Тихого, скромного, добродетельного настолько же, насколько она сама. Октавия полюбила тебя, потому что ты для нее плох. Я полюбила тебя, потому что ты для меня плох. Теперь я понимаю это. И ты полюбил меня, потому что я для тебя плоха.
— Как несправедливо, — сказал я. А, помолчав, добавил:
— Может ли быть так, что я популярен у женщин, потому что я для всех для них плох?
— Выходит, что так, — улыбнулась моя детка.
— Давай-ка выясним, насколько ты плоха. А тебя любят мужчины?
Она ответила:
— Что бы ни говорили обо мне в Риме, мужчин в моей жизни было слишком мало. Или ты спрашиваешь, плоха ли я была для Цезаря?
Она серьезно задумалась и, наконец, сказала:
— Пожалуй, что так. Я приучила его к мысли о том, что он может воспитать в любом человеке любую нужную ему черту. А это чудовищная неправда, и вышло у него лишь со мной, потому что я так ожесточенно его любила.
А я вдруг подумал: ты не любила. Не знаю, почему я так подумал тогда. Сейчас я все понимаю, помнишь, я говорил тебе — моя детка любила в этой жизни лишь меня и свою сестру. И мы не то чтобы с ее сестрой противоположные люди. Цезарь в эту парадигму совсем не вписывался.
— Но что мне делать с Октавией? — спросил я.
— Скажи мне для начала, что ты имеешь в виду? Ты хотел бы поступить правильно или разумно?
— Разумно и правильно?
— Не всегда это бывает возможным.
Мы помолчали. Разумно или правильно? Правильно или разумно? А какие похожие будто бы слова. Всегда кажется, что разумно — и есть правильно. Как поступить?
— Ладно, допустим, я хочу поступить разумно.
— Оставь все как есть. Октавия будет любить тебя, даже если ты бросишь ее крокодилу в пасть. Оставь все как есть, и позволь ей хранить тебя от своего брата. Еще некоторое время, важное время, это будет работать.
— А правильно? — спросил я. — Как поступить правильно?
— Оставь ее. Это будет больно, но ее ожидает большое облегчение, когда она поймет, что жизнь ее не связана больше с тобой. Думаю, до конца Октавия будет боготворить тебя, мой глупенький бычок. Но, если ты оставишь ее, она имеет шанс прожить жизнь не в ожидании твоего корабля. Хорошую или плохую, но — свою собственную.
Я сказал:
— Ты думаешь, я боюсь Октавиана? Что мне нужна от него защита? Я оторву щенуле голову и подам ее на обед.
— Не сомневаюсь, — вздохнула моя детка. — И все-таки, Октавия тебе полезна. Во всяком случае для того, чтобы подготовиться к войне.
— Но я не хочу использовать ее! Я вообще ее не хочу! Ни в чем! Никогда!
— И тебе перед ней стыдно.
— И мне перед ней стыдно, — согласился я. Впрочем, когда мне помогала эта волшебная способность чувствовать вину перед всеми на свете? Она не сделала меня лучшим человеком.
— Так дай ей свободу, — ответила мне моя детка. — Дай ей свободу и забудь, что любил ее когда-то. С моральной точки зрения это так же очевидно, как…
— Как то, что все владельцы бань — греки.
— Чего?
— Ну, ты попросила что-то очевидное. Я подумал: какая вещь в мире очень проста? И вдруг понял, что все бани, в которых я бывал, содержали греки.
— Антоний, — сказала мне моя детка. — Бедный бычок. Хорошо, положим, это так же очевидно, как то, все владельцы бань — греки. Очевидно, в чем состоит твой моральный долг перед хорошей женой.
— В том, чтобы бросить ее?
— Рассуди сам, разве это не лучше, чем мучить ее своим пренебрежением? Так у тебя появится хотя бы одно достоинство — честность.
Голова моя разрывалась, как сложны и чудовищно утомительны были мне эти мысли о бедной моей Октавии. Я так пренебрегал ей, ее достоинством, добротой и открытостью.
Но решить я, однако, не мог. Моя детка не вполне понимала, что такое Октавия, и что будет значить для нее развод со мной. Римские матроны, в большинстве своем, прыгали из постели в постель безо всякого сожаления. Но Октавия — она такой не была. Будь ее первый муж жив, ни за что бы не изменила она ему и единственной мыслью, хоть и, как я понимал, не слишком любила его.
В любом случае, у меня вскоре и без Октавии образовалось полным-полно забот. Я замыслил новый поход, не сумев укусить Парфию в первый раз, я планировал поглубже вонзить в нее зубы ныне, и это занимало почти все мои мысли.