Правда в том, что мне было слишком стыдно. Вот так. Стыдно смотреть ей в глаза, стыдно, что я вот такой, а она — совсем другая. С Фульвией, во многом меня стоившей, все было легче.
После того, как я отправил ее, меня принялись стыдить за то, что пренебрег такой прекрасной женщиной. Я и сам чувствовал себя ужасно и думал было уже вызвать Октавию обратно, как ко мне начали доходить донесения о том, что царица Египта без меня совсем зачахла, ничего не ест, ничего не пьет, однако дни проводит не в постели, а в рабочих трудах, чтобы забыться.
Весьма печально, а тут еще принялись меня стыдить уже с другой стороны, теперь за мое пренебрежение к царице Египта, столь важной особе, с которой я не хочу считаться, которую держу за свою наложницу и не оказываю ей подобающих почестей.
Милый друг, кто, как не ты, знаешь, что я теряюсь в таких ситуациях. Я — глупый бычок, мне тяжело оценить, кто пытается использовать меня, а кто по-настоящему страдает.
Октавия не подавала никаких признаков обиды, тогда как моя детка умирала где-то в Александрии, и, бросив все, я приехал к ней.
Царица Египта встретила меня необычайно нежно, впрочем, стоило мне отлучиться, как, возвратившись, я видел ее глаза, что красны и заплаканны. Я подумал, что она снова беременна, в конце концов, разве не свойственно женщинам в этот период печалиться и радоваться с необычайной силой. Так я ее и спросил:
— Ты носишь ребенка?
— Нет, — сказала она печально. — Я так тоскую по тебе, когда ты не рядом.
Я удивился. Вот уж что ей свойственно никогда не было, так это скучать и тосковать, она была вполне самодостаточно наедине с собой. Через некоторое время я понял, что моя детка ведет себя не совсем искренне.
Даже так: я подумал, что она смешная. Плачет смешно, смешно делает вид, что обижается, и даже ее анемичный вид — забавен, потому что все это неправда. Тогда я спросил ее напрямую:
— Клеопатра, что за херня?
Она сказала:
— Это о чем ты, милый мой?
— Сама знаешь, — рявкнул я. — Тебе все понятно! Ты меня дуришь! Как мальчишку! Ничего ты не переживаешь!
Некоторое время она молчала, на лице ее застыла эта милая, расчетливая печаль, а потом моя детка поморщилась, совершенно как делал Птолемей, ее злобный отец.
— Да, — сказала она. — Не думала, что ты меня раскусишь.
— Какого хера тогда?
Она пожала плечами, выражение ее лица снова стало прежним, любопытным и спокойным.
— Я полагала, что так будет лучше для Египта, — сказала она. — Я надоем тебе, как и Октавия, но ты такой чувствительный, я могла бы привязать тебя к себе виной. Октавия — дурочка, раз не использует этот способ.
Тут я бросился к ней и крепко поцеловал.
— Это ты такая глупая, — сказал я. — Милая Клеопатра, неужели ты думаешь, что можешь надоесть мне?
Она пожала плечами.
— Это случается с тобой постоянно. Раз, и тебе уже все надоело.
И вдруг я действительно пожалел ее. Странное дело, когда моя детка показывала эмоции, ей не свойственные, я недоумевал, а потом злился. И тут вдруг, выказав волнения в своей обычной холодной и жестокой манере, она показалась мне такой хрупкой. Я крепко обнял ее.
— Не стоит переживать, моя Клеопатра, — сказал я. — Никогда прежде не испытывал я ничего подобного ни к одной женщине, что у меня была.
Она смотрела на меня пытливо, чуть склонив голову набок, как умная птичка.
— Клянусь Юпитером, — сказал я. — Или Венерой, лучше Венерой в этом случае. Не видать мне в будущем любви, если я вру.
Она засмеялась:
— Ну вот, чем ты поклялся, ты сам себе противоречишь.
Я поцеловал ее в висок.
— Это шутка.
И такая на меня накатила нежность. Знаешь, Луций, я и до сих пор не могу понять, почему именно к ней возникло у меня такое сильное чувство. Я не думаю, что она соблазнила меня, у меня к тому времени, как я встретил ее, было столько женщин и красивее, и сексуальнее и даже умнее. А эта — маленькая зазнайка с большим носом, неутомимая, но не слишком инициативная в сексе. Ну что ж такое?
Я и сейчас этого полностью не понимаю. Думаю, мы просто были назначены друг другу богами, как две половинки одного целого из старой истории. Противоположны настолько, что, смешавшись, давали идеальный результат, и все это природа, и нечего моей детке ставить себе в заслугу какое-то невероятное обольщение.
Она всегда принадлежала мне настолько же, насколько я принадлежал ей. Со временем я научился не идеализировать царицу Египта. А она научилась меня любить, меня такого, какой ей предназначен, со всеми моими недостатками.
В любом случае, время шло, я забыл о существовании Октавии, мысли мои заняты были исключительно надвигающейся войной, большой войной.