Вдобавок ко всему истекал срок действия договора о продлении триумвирата. Я не хотел упускать своего, тогда как Октавиан, разумеется, цеплялся за то, чего сумел достичь за эти годы сам. И никто из нас не собирался продлять полномочия этого треклятого триумвирата, который и триумвиратом-то уже не был, а превратился в дуэт двух хищников.
В любом случае, ко мне в Александрию сбежали двое новоизбранных консулов, тогда как от меня в Рим сбежали Тиций и Планк, одни из моих самых доверенных военачальников. Два этих придурка, в остальном друг другу обычно противоположные, здесь проявили неожиданную солидарность. Они не только оставили меня без двоих талантливых и нужных людей, нет, они так же разгласили мое завещание.
Оно, надо сказать, было крайне неоднозначным. В нем я, как ты уже знаешь, требовал похоронить себя по египетскому обычаю (в чем теперь, ближе к смерти, весьма сомневаюсь). Были и всякие другие имущественные вопросы, которые тоже не совсем сообразовывались с римским законом.
В любом случае, щенуля забрал мое завещание из Дома Весталок, где оно хранилось, и это изъятие, совершенно незаконное, если не сказать богохульное, дало мне повод на него надавить. Как, мол, так, как мог этот человек совершить такое святотатство, и разве ваши завещания, друзья-сенаторы, теперь в безопасности? Неужели у того, кто мнит себя наследником полубога Юлия, не осталось ничего святого?
Да уж, я прекрасно мог обернуть это себе на пользу, тем более, что такие мысли в сенате бродили и без меня. Но я не стал. Что толку отсрочивать неизбежное? Разве есть доблесть в том, чтобы вечно избегать битвы, тем более, если уж трусливый щенуля Октавиан подтянулся.
Стало понятно, что в Риме меня объявят врагом народа. Ну что ж. Это не повод отчаиваться. Цезаря когда-то ведь тоже объявляли врагом народа, и ничего, он умудрился, пусть и не прожить долгую и счастливую жизнь, но своего добиться. Хотя бы на некоторое время. Но я мыслю короткими расстояниями. Какой прок в долгой прогулке, если виды тебя не радуют?
Взволнованные друзья, не понимая, насколько мне наплевать, как дела обстоят в Риме, отправили ко мне Геминия, моего старого знакомого, дальнего родича и моего и Октавии. Моя детка невзлюбила его сразу. Она не понимала, что в Риме практически кто угодно приходится дальним родичем кому угодно, и с Октавией Геминия мало что связывает.
В любом случае, когда-то мы воевали вместе в Галлии, и один раз я спас Геминию жизнь, по этому поводу я его весьма и весьма любил. Он был блеклый, мягкий и спокойный, рассудительный человек. Не занудный, не скучный, а даже какой-то уютный. Я всегда относился к нему очень хорошо, моя детка же принялась Геминия изводить, отпуская по его поводу всякие шуточки (особенно доставалось отвратительной бородавке у него на носу). Я же, вечно занятой приготовлениями к войне, все никак не мог с ним поговорить.
Наконец, за обедом я сказал:
— Ладно, Геминий, друг, давай уже высказывай, с чем там тебя прислали. Здесь все друзья, всем я доверяю, и то, что ты можешь сказать мне, можешь сказать и им.
Геминий опешил, а потом вдруг совершил самый смелый поступок за все то время, что я его знал. Он поднял дрожащую руку и, от ярости белый, сказал:
— Одно я знаю теперь точно, ты что трезвый, что пьяный — одно не хуже другого. Скажу тебе только: когда царица вернется в Египет, тогда только дела твои выправятся и не раньше. Вдобавок к тому, Октавия, законная твоя жена…
Я, кажется, швырнул в него тарелкой.
— Ты еще будешь указывать мне, какие женщины должны быть со мной, а каких следует отправить обратно?
Орал я на него еще долго, уже и не помню, что именно. По-моему, осыпал я его бранью, а потом ушел в ярости в свои покои. Почему Геминий так разозлил меня?
Думаю, потому, что я понимал — в определенном смысле он, мать его, прав. И я понимал, часть меня понимала — моя детка меня уничтожит. На то она и моя детка.
Знаешь, что она тогда сказала, пока я орал про Геминия и его мать, тихонько, но я услышал:
— Умница, Геминий, что сказал правду без пытки.
Конечно, она не собиралась его пытать, это глупость. Моя детка имела в виду, что с ним не пришлось долго возиться.
А Геминий, что ж, уплыл на ближайшем корабле в Рим. И, полагаю, с тех пор был обо мне не лучшего мнения. Хотя, казалось бы, я спас ему жизнь. И вот, стоило один раз облажаться, как он сбежал, сверкая пятками. Несправедливо. А еще более несправедливо то, что так поступил не он один.
Но не будем об этом. Расскажу тебе лучше о Самосе. Туда мы с моей деткой уехали перед войной. Так как вся эта шняга затевалась задолго до, приготовления были по большей части налажены.