И я расхотел умирать. Пока, во всяком случае, не гляну, как Октавиан убирается в свой лагерь, перепуганный насмерть.
На это мне поглядеть удалось. Жизнь прошла не зря или не совсем зря.
Вот мы вернулись во дворец, и самого храброго из своих воинов я подвел к моей детке. Притянул ее к себе, поцеловал так крепко и так сладко, а потом сказал:
— Вот, гляди, это Марк Фослий, солдат, который сражался храбрее всех сегодня на поле боя. Прошу тебя, милая моя, награди его как можно более щедро.
О, в деньгах у нас недостатка не было, а в могилу их не заберешь все равно. Легко быть щедрым на краю смерти, легче, чем когда-либо.
Моя детка погладила меня по щекам, в глазах у нее стояли слезы. Она отвела от меня любящий взгляд и сказала солдату:
— Хорошо, Марк Фослий, это великая честь — вручить тебе награду.
Моя детка подарила ему панцирь и шлем из чистого золота. Еще ее отец заказал такие занятные вещички — он хотел воспроизвести в золоте облачение Александра Македонского.
Дорогой подарок, а и ладно, и слава богам, что дорогой. Пусть мальчишка радуется, продаст или детям показывает, да как ему больше нравится.
Доблесть и смелость должны вознаграждаться по заслугам, и тогда мы, наконец-то, заживем.
В общем, состоялось торжественное вручение золотых доспехов, и я чуть не прослезился — такая прелесть. После этого я, опьяненный своей победой, вызвал Октавиана на поединок. Говорю, мол, давай решим с тобой это дело один на один, только ты и я, кто победит, тот и прав, в конце концов. Очень по-римски. Можно даже случайно доказать, что ты достойный, смелый человек.
Через пару часов пришел мне такой ответ:
"Марк Антоний, здравствуй!
Я получил твое письмо, рад был прочитать его и узнать, что ты в добром здравии, если уж предлагаешь мне такого рода физическую активность. Однако, я вынужден отказаться. Разве не глупо с моей стороны будет, фактически выиграв войну, согласиться на поединок? Любое подражание прошлому должно происходить не в ущерб дню сегодняшнему.
Впрочем, если ты ищешь смерти, Антоний, тебе открыто к ней множество дорог.
С большим к тебе уважением, Гай Юлий Цезарь."
Опять прочел это имя, опять вздрогнул — да как же так? Что касается его ответа, излишнее понтометство, на мой вкус, предложить мне выбрать другую дорогу к смерти. Как будто щенуля мог победить меня. Он испугался.
Так я и сказал моей детке:
— Он испугался! Испугался!
Я потряс письмом перед ее носом.
— Испугался, можешь себе представить! Ссыкло!
Моя детка положила руку мне на лоб.
— У тебя жар, Антоний!
Она печалилась, а я смеялся. Шутка, по-моему, удалась.
— Это письмо надо спрятать, — сказал я. — Мы его оставим потомкам, которые поймут, какой щенуля все-таки трус.
— Будущее будет таким, каким его хочет видеть Октавиан, — сказала моя детка. — И мы будем такими, какими он хочет нас видеть. Мертвые всегда находятся во власти живых.
— О, — сказал я. — Моя милая Клеопатра, ты говоришь так, будто это какой-то серьезный вопрос. Разве есть какая-нибудь разница?
Она вывернулась из моих рук и сказала, что ей необходимо заняться подготовкой. Так она называла свои эксперименты с ядами.
— Не хочу умирать, — сказала она мне напоследок, вдруг вся отвердев, всем телом, будто бы настоящий окоченевший труп. — Не трогай меня, я не хочу умирать.
Одно с другим вроде бы и не связано, а на самом деле — связано.
Могу ли я утешить ее в горе? Как думаешь? С одной стороны, всегда ты один наедине со своей смертью. С другой стороны, разве не нужны нам тепло и ласка, если уж любовь — такой страшный враг смерти.
Сложно сказать. Думаю, я умру завтра, и теперь всего мне недостаточно — вина, еды, моей женщины. Хочется успеть важное и не тратить время на мелочи. Казалось бы, я не должен тогда писать тебе и разговаривать с мертвым, какой в этом высокий смысл, если уж скоро мы будем вместе или не будем вообще?
Но я этого хочу, не знаю, почему, просто так я успокаиваюсь и радуюсь, и прикасаюсь еще раз к моей жизни, и кидаю на нее последний взгляд.
Завтра я дам бой Октавиану, и это будет финальный бой. Так я умру. Великое облегчение знать, как именно умрешь. И не придется делать это собственной рукой.
За ужином я столько съел и выпил, что теперь мне плохо. Не хватало еще мучиться болями в животе перед финалом всего представления. Но я, опять-таки, не жалею.
Знаешь, чего я хочу? Виноградной газировки. Только стаканчик, не больше, но у нас все закончилось. Надо же, всего вдоволь, а виноградной газировки ни капли даже. Может, поэтому я так сильно ее хочу?