Она такая фиолетовая, поэтому выпить я ее хочу из пластикового прозрачного стаканчика. И чтобы пузырьки лопались на языке. И чтобы сладость еще долго оставалась в горле.
Велел Эроту обыскать все, может, он что-то найдет. Помнишь, мы пили с тобой такую в детстве? Там на бутылке, на этикетке, виноград с мультяшными глазами и дугой-улыбочкой.
Как же ж она называлась?
Хочу такую.
А рабам своим я сказал:
— Давайте мне чего-нибудь пожирнее, кто знает, кого вам потчевать завтра, щенулю Октавиана или его друга Пухляша. А я стану мертвым, а потом обращусь в пепел, и тела моего не останется тоже.
Друзья мои распереживались, и я утешил их, сказав, как люблю и ценю своих людей, всех вместе и каждого в отдельности.
— Завтра, — сказал я. — Никого из вас я не возьму с собой. Я иду умереть, а вы должны жить. И рассказать обо мне потом вашим детям, детям ваших детей и прочим отпрыскам, будьте уж добры.
А ведь когда-то я обещал им, что они умрут со мной.
Да, когда-то — ведь даже не так давно.
После моего возвращения в Александрию. Тогда я первым делом отпраздновал совершеннолетие Антилла, отпраздновал шумно, с народными гуляньями. Мой старший сын надел тогу, надо же! Можешь ты себе это представить? Не то чтобы мне хотелось поддержать так народ — что толку от мальчишки, которому только исполнилось шестнадцать.
Я просто подумал: вдруг не успею увидеть, какой он будет в тоге, какой чувак из него вырастет прикольный.
Совершеннолетие Антилла мы отпраздновали раньше времени и не по правилам. Не думаешь ли ты, что я испортил его величайший праздник? Но ведь хорошо провести его со своим отцом. Да и вообще, такой вот у него был теперь опыт — надеть тогу и стать взрослым.
Скажу тебе честно, я жалел о том, что Фульвия этого не увидела. Мы сделали фотку, зачем-то, никто ведь ей не воспользуется никогда, все причастные умрут. Помню, Цезарион (тоже недавно записанный в эфебы по греческому обычаю) сфотографировал меня и Антилла, а потом долго тряс фотографией, когда она вылезла из пасти фотоаппарата, и ждал, пока снимок проявится. Сперва он посмотрел на него сам, убедился, что вышло удачно и тогда только дал его нам.
Я сказал:
— Странное дело, и на маму и на меня похож, даже так и не скажешь, на кого больше.
Антилл сказал:
— Я нормально выгляжу? Тут прыщ уродский.
— Да его не видно особо. Ты красавец!
— Не очень-то.
— Всем юношам так кажется. Кроме меня, я всегда знал, что выгляжу лучше всех.
— Тяжело конкурировать с таким отцом.
— Это точно! Так, Цезарион, дай сфоткаю тебя с мамой.
Цезарион с великим почтением к громоздкой черной коробочке снял шнурок, на котором висел фотоаппарат со своей шеи и передал его мне.
— Только аккуратно.
Он так любил фотографировать. Не любил, любит. Может часами выслеживать идеальный кадр с какой-нибудь унылой ящеркой. И картинки действительно получаются отличные — талант.
Я никогда не знал, что делать с этой здоровенной коробкой. Моя детка обняла Цезариона, он был уже намного выше ее, и рядом смотрелись они смешно.
— Улыбнитесь, ну! Ну хоть немножко!
Улыбки сделали их очень похожими. Я нажал на кнопку и подождал, пока вылезет фотокарточка.
— А теперь кто-нибудь сфотографируйте нас с Селеной, Гелиосом и Филадельфом, — сказал я. — Маленькая убийца, иди сюда!
В общем, много мы нащелкали. Потом я долго рассматривал фотографии и все время возвращался к нашей с Антиллом. Она принадлежала не только мне.
В конце концов, я сходил в храм местного бога смерти и спросил у тамошнего жреца:
— А можно как-нибудь фотокарточку передать жене?
Помолчав, добавил:
— Бывшей. Нынешней я и сам могу передать. Просто это ее сын, и вот, гляди, он мужчина уже.
Я посмотрел на статую. Так странно про этого Германубиса. У него голова шакала, но не схематичная, как на доптолемеевских изображениях, а очень реалистичная, и одет он на греческий манер, в руке у этого существа жезл Гермеса.
Он меня всегда забавлял — столь точно этот образ выражает слияние старого и нового в Египте, слияние двух культур: совершенства греческого искусства и древней, неизъяснимой сути египетских богов.
Я смотрел на это красивейшее существо и думал: ты ведь проводник душ, помоги мне.
Жрец чего-то долго мялся, мол, это все, конечно, понятно, понятны мои переживания и желание связаться с умершей женой.
Я сказал:
— Октавиан говорит, что я поклоняюсь богам со звериными головами. Это неправда, но я буду, если ты передашь фотку своему богу. Пусть он, когда пойдет еще какие-нибудь души провожать, заскочит к моей жене.