Так вот, я решил выспаться и собирался вздремнуть, а письмо завершить уже утром. Всяко, знаешь, привести мысли в порядок будет полезно.
А потом произошло нечто удивительное и печальное, ты даже не представляешь, насколько. Около полуночи, когда официально начался новый день, вероятно, день моей смерти, я услышал прекрасную мелодию.
Сначала я не понимал, откуда она льется, и все думал, что это внизу продолжается пир. Но звон цимбал и нежный свист флейты доносились не из дворца, дворец, напротив, притих и затаился, все затаилось. Я подбежал к окну, распахнул его как можно шире.
В стройном многоголосии музыкальных инструментов все яснее и яснее проступала знакомая мне по въезду в Эфес мелодия.
Все вспомнилось мне сразу. Я повторил про себя тихонько:
— Я Диониса зову, оглашенного криками «эйа»!
Перворожденный и триждырожденный, двусущий владыка,
Неизреченный, неистовый. тайный, двухвидный, двурогий,
В пышном плюще, быколикий, «эвой» восклицающий, бурный,
Мяса вкуситель кровавого, чистый, трехлетний, увитый
Лозами, полными гроздьев, — тебя Ферсефоны с Зевесом
Неизреченное ложе, о бог Евбулей, породило
Вместе с пестуньями, что опоясаны дивно, внемли же
Гласу молитвы моей и повей, беспорочный и сладкий,
Ты, о блаженный, ко мне благосклонное сердце имея!
Да, определенно, та самая музыка, разбавляемая экстатическими вскриками, хлопками в ладоши, стонами и смехом.
Как стало шумно! Я ощутил сильный аромат плюща, прохладный, нежный и свежий, столь благоприятный для жаркой ночи, что я готов был возблагодарить чудное видение, сколь бы зловещим оно ни было.
Впрочем, что зловещего может быть в том, что известно заранее?
Голосили люди, хотя улица была совершенно пуста — ни человека, ни тени человека. Запах пота, запах плюща, запах погоняемых быков, запах вина, согласно им, Александрия должна была быть наводнена праздничной толпой.
Но дионисийское шествие, если только оно было в самом деле, оказалось невидимым.
Я метнулся к сундуку, достал из него свои позолоченные рога. Мне было нечем их закрепить, но я так крепко прижал рога к голове, что стало больно. Вот так я и подошел к окну снова.
Музыка становилась все сильнее, смех все громче, они доносились до меня так, словно бы по улице в действительности шествовал бог с его приспешниками и почитателями.
Я стоял, прижав рога к голове, и думал: это Дионис, он здесь, мой бог. Какое чудо: хоть раз увидеть бога, а тем более, бога, которому сам поклонялся.
Не увидеть, конечно, нет, но услышать.
Звуки удалялись, будто бы шествие направлялось к воротам города, в ту сторону, где спал, должно быть, Октавиан. Или не спал, а размышлял о завтрашнем дне и слушал. И слышал.
Как печально, думал я, но тоже правильно и красиво. Вот меня оставляет мой бог, не одного лишь меня, а город, который я люблю так страстно.
Завтра закончится вообще все, а сегодня закончился только бог.
Звон, пение, вскрики! Все совершенно реально, я ручаюсь за свои чувства, я не сошел с ума. Может ли быть, что он едет там в колеснице, и рога его такие же золотые, как мои?
И вдруг все смолкло, исчезло, растворилось в жаркой ночи, снова превратившейся в муку. Прохладный запах плюща, нежный свист флейты — пропало все, и я остался один, стоял, прижимая рога к голове. Вдруг я почувствовал: здесь моя детка.
Я обернулся и увидел, что она стоит у двери и плачет.
Я спросил, не убирая рогов от головы:
— Ты тоже это слышала?
Должно быть, я выглядел очень глупо.
Она кивнула.
Я сказал:
— Бог нас с тобой покинул.
Моя детка ответила:
— Никакой надежды.
Я сказал:
— Иди сюда, я так тебя люблю.
И она, послушная мне, подошла и, встав на цыпочки, положила голову мне на плечо. Было тихо-тихо. Так тихо, что звук ее дыхания, биение ее сердца — звучали совершенно очевидно. И от этого больно было вдвойне.
Так мы стояли долго-долго, в глупой надежде, что бог вернется.
Потом я сказал:
— Тебе так неудобно.
А она сказала:
— Это неважно.
И мы снова слушали, но уже только биение своих сердец. Обнимая ее, я подумал: если бог покидает меня, значит он был со мной все это время. Нет, так сказать, худа без добра. Какой великолепный Марк Антоний без собственного бога под боком?
Еще я подумал: умирая, нужно закрыть глаза или наоборот?
Если закрыть — потеряешь последние секунды света, а если не закрывать, то увидишь, как он угаснет — это страшно.