Потолок кружился, меня тошнило, сердце в груди бешено скакало. Но ничего особенно ужасного не происходило. Неужели смерть не страшная, подумал я.
Ну ладно бы не очень, а так — совсем-совсем.
Я почувствовал, что меня клонит в сон, очень приятно, так бывает, когда решаешь вздремнуть после обеда — разморило, вот как оно называется.
И никакой боли, я тебе клянусь.
В таком случае, подумал я, смерть весьма неплохая, и бояться ее не надо. И я решил закрыть глаза, раз уж мне вздумалось уснуть.
Через какое-то время очнулся, и дело обернулось уже совсем по-другому. Я проснулся (давай назовем это так) весь в холодном поту, меня трясло, а боль была нестерпимой, словно резали меня прямо сейчас. Все тело горело, только руки и ноги были невероятно холодными, в животе же разливался чистый огонь.
Теперь я подумал: как мучительно умирать!
Как страшно!
Вокруг меня собрались люди, но я видел их будто бы сквозь туман, и до сих пор мое зрение не наладилось вполне и уже, я полагаю, не наладится. Но этот туман мягок и приятен, тогда же он, молочно-белый, неровный, где меньше, где больше — испугал меня.
— Друзья! — крикнул я. — Прошу вас! Помогите мне! Мне больно! Кто-нибудь, вонзите меч мне в грудь! Прошу вас!
Я даже не понимал, к кому я обращаюсь. Были то слуги или в действительности мои друзья, или друзья моей детки — неважно.
Я кричал, просил, умолял, ругался.
— Блядь! — рявкнул я. — Какие ж вы все трусливые суки! Прикончите меня уже кто-нибудь! Ну хоть бы один еблан согласился!
Но все они, кто раньше, кто позже, покинули спальню и я, сгорая от боли, остался совсем один. Я попытался встать и поднять с пола меч, но ноги отнялись, я их совершенно не чувствовал, все равно, что пытаться опереться на воздух.
Тогда я горько заплакал, оставшись абсолютно беспомощным, я принялся молить богов о смерти. Мне было так больно.
Не знаю, сколько я там пролежал, совершенно никому не нужный, пока дверь вдруг не открылась, и ко мне не вошел Диомед, один из царских писцов в сопровождении рабов.
Я хотел крикнуть ему:
— Привет!
Но вырвались из горла какие-то невнятные звуки, спустя пару секунд, я совладал с языком.
— Диомед! Пожалуйста, дружок, ты не мог бы мне помочь?
Видишь, как я облажался? Какое нелепое самоубийство. У Брута получилось куда лучше, он умер достойно.
Диомед замер на пороге в нерешительности. Он был совсем еще молодой человек, и я видел, что ему противен вид крови.
Он сказал:
— Я от царицы.
— О боги, неужто ты — мое предсмертное видение?
— Она жива.
И я, хоть это и значило, что моя детка меня предала, обрадовался, как ребенок.
— Правда? — крикнул я так, что огонь в животе разлился прямо до груди. — Тогда забери меня с собой! Дай мне увидеться с ней!
— Для этого я и пришел, — ответил Диомед, ему явно было неловко, а я стал таким невероятно счастливым, что готов был его расцеловать. И пусть привкус крови во рту становился сильнее, я продолжал болтать.
— Она жива, да? Жива? И здорова? С ней все в порядке?
Диомед только кивал.
Когда слуги несли меня на руках в царскую усыпальницу, где укрылась моя детка, я поднимал руку, с большим трудом, к слову, и махал всем проходящим мимо, приветствуя их.
Приветствуя и прощаясь. Да, в конце концов, нужно уметь оканчивать представление, и быть приветливым даже в момент расставания.
В гробницу меня поднимали на веревках. Это было весело. Кровотечение еще больше усилилось, но боль неожиданно почти прошла. Помню мою детку, она тоже была в тумане, в приятном белом облаке, и сквозь неясные очертания проступали ее нежные руки, вцепившиеся в веревки.
А я весь тянулся к ней.
— Клеопатра, — бормотал я. — Клеопатра, здравствуй.
Когда я оказался внутри, она принялась целовать меня и вся перемазалась в крови. А на ладонях у нее были длинные ссадины от веревок.
— Бедный мой маленький бычок, — говорила она. А я отвечал, что теперь мне намного лучше. А она все кричала, царапала себя, и я говорил:
— Будь осторожнее, тебе же больно.
И от этого бедной моей детке становилось еще хуже.
Я потерял способность различать запахи, кроме запаха крови, зрение стало странным и туманным, звуки доходили до меня будто сквозь вату, руки онемели.
Но сознание оставалось ясным.
— Мой господин, супруг и император, — говорила она, плача, и терлась, как кошка, о мой живот. — Тебе больно, о как тебе больно.
— Совсем нет, — сказал я. — У тебя вся щека в крови.
Я протянул руку и пальцем вывел на ее щеке неприличное слово. Она засмеялась сквозь слезы: