— Ты прежний.
— Откуда ты знаешь, что там?
— По выражению твоего лица.
Мы не говорили о предательстве. Разве это нужно?
Ни о чем особенно важном мы вообще не беседовали. Вот сейчас она лежит рядом со мной и уже не плачет. И я не плачу. И вообще мне даже хорошо.
Теперь я думаю: глаза должны быть открыты. Это совсем-совсем не страшно — умереть, не закрывая глаза.
Вот, со скуки я и решил надиктовать конец этого письма. Скучно погибать, не думал, что так будет. Не столько мучительно, сколько уныло.
Но, в целом, настроение почти хорошее, просто поверь мне.
Не знаю, что написать еще. Что-то важное? Или красивое? Я все время думаю о том, как буду выглядеть — этого слишком много в моей жизни. Но у меня нет никаких идей — смерть это просто смерть.
Разве что одна мысль, которая меня донимает, хочется ее высказать, хотя и не знаю, почему. Казалось бы, все это не относится к ситуации напрямую, но будто бы не скажу этого — не успокоюсь.
Вот, перед смертью думаю о смешных историях, можешь себе представить? Помнишь ли ты, откуда у Публия взялось прозвище "Сура"? На латыни значит "голень", если вдруг это решит перечитать моя детка — не самое употребляемое слово, вряд ли она его знает и запомнит.
Как-то раз (по-моему, тогда он служил квестором, и было это еще при Сулле) Публий знатно проворовался, утащил из казны так много, что это заметили даже несмотря на то, что был он родственником самого диктатора. Когда на суде его спросили, какие же он приведет оправдания по поводу вышеизложенного, Публий пожал плечами и сказал:
— Никаких оправданий не приведу. Кроме как, подождите-подождите, вот!
И он стукнул себя по голени, как делают пацаны, пропустив мяч в игре.
Я, мол, промахнулся, но ничего — бывает.
Бывает.
Какой же он мудрый человек, наш с тобой отчим. Думаю, так и нужно реагировать на все на свете. Упустил мяч — бывает.
Если б я мог стукнуть себя по голени, то так бы и сделал. Представляешь себе, как глубокая правда жизни заключена в этой истории?
Но, впрочем, я начинаю уставать.
Будь здоров, хотя это нам обоим уже совершенно необязательно. Как бы так завершить не слишком пафосно, я даже и не знаю. До скорого!
У меня весьма трепетное отношение к историям, и я не люблю те из них, которые не завершены по-настоящему. Для сохранения композиции, мне стоило бы адресовать письмо Беренике или, может быть, брату Антония, однако я не уверена, что могу играть с мертвыми так же ловко, как и он, а тем более — сейчас.
Может быть, письмо должно предназначаться самому Антонию. Впрочем, этого я тоже не хочу. Теперь, незадолго перед тем, как этот мир покину и я, меня заботит окончание его истории.
Через полчаса после того, как он завершил свое письмо Луцию, ему стало хуже. Он попросил вина и напился вдоволь, жажда и голод, присущие этому человеку, всегда поражали меня. Говорят, раненные в живот ни в коем случае не должны пить, однако же для тех, кто не собирается задерживаться здесь, стоит сделать исключение.
Напившись, он взял меня за руку и сказал, что мне следует жить, а он ни о чем не жалеет. Я не так хорошо запоминаю слова, как он, однако постараюсь воспроизвести то, что услышала тогда:
— Милая моя, бедная Клеопатра, не надо печалиться по моему поводу, ибо я жил счастливо, и многое в моей жизни было прекрасно, ты — в том числе. Радостей я испытал куда больше, чем горстей, боги дали мне великую славу, великую любовь и великую войну — все это я употребил плохо, но приятно. А проиграл я тоже хорошо и не без славы, и это здорово. Не бойся и не печалься, а среди друзей щенули доверяй Прокулею, если кто тебе и поможет, то он. Прошу тебя, не хочешь — не умирай, это муторно и больно.
Приводить его слова, сказанные после, не вижу смысла — он впал в забытье и называл меня чужими именами. Я, по римскому обычаю, поймала его последний вздох, когда-то давно он этого просил, и я вспомнила.
Он крепко вцепился в жизнь, и все никак не мог успокоиться, чем только продлевал свои мучения. Его смерть заняла примерно одиннадцать часов.
В этом весь Антоний.
Удачно не только жить, но и умереть самим собой.
Конец