Скажу тебе честно, Луций, с такими способностями, не очень-то он в тебе нуждался.
Я к нему привязался, я вообще легко привязываюсь к людям, а вот Гай строил брезгливую гримасу всякий раз, когда его видел. Деда ведь звали Тит, да? По-моему, я так и называл его — старый Тит.
Что касается Гая, ему за городом вообще не очень нравилось, он все время проводил перед телевизором, смотрел мультики про Ромула и Рема и царапал себе костяшки пальцев. Мама говорила ему этого не делать, но он все равно делал, в конце концов, царапины загноились, и греческий доктор велел перевязывать ему руку тканью, смоченной в отваре осиновой коры.
И вот он уже сидит с забинтованными руками и смотрит свои бесконечные мультики, яркие, как цветы в середине лета.
Помню, рабыня как раз меняла ему повязки, а ты уговаривал меня пойти с тобой в лес и поискать какие-то сокровища, о которых тебе рассказала самая старая местная женщина.
— Старуха, — сказал я рассеянно. — Это называется старуха.
Я в то утро чувствовал себя неважно — подрался с какими-то деревенскими молодчиками, да и от крестьянского вина раскалывалась голова. Наша повариха готовила патину с грушами, и пахло на весь дом, очень сладко и приятно.
— Гай, — крикнула мама. — Иди есть. Все почти готово!
Но он сказал:
— Еще минутку.
Я вдруг тоже обратил взгляд на экран, не знаю, почему. На экране Ромул и Рем (авторы мультика нарисовали их антропоморфными волками) с шутками и прибаутками строили укрепления вокруг Палатина.
— Сколько можно смотреть телевизор? — спросила мама. — Ты испортишь зрение, Гай.
— Тощая мразь все, что угодно может испортить, — сказал я.
— Марк!
— Что, Марк?
Как причудливо играет иногда с нами судьба, правда? Гай, недовольный, встал, запах патины с грушами усилился невероятно, и я облизывался, предвкушая отличный завтрак, ты дернул меня за ворот туники, я обернулся к тебе и сказал:
— Ладно, ладно, сходим, к бабке старой, к кому угодно!
— Да не к бабке! В лес! За сокровищами! И Гая возьмем!
— Тощую мразь?
Я обернулся к нему, в этот момент Гай наступил на пульт, валявшийся на полу, и случайно переключил канал. Показывали новости, и мы увидели кадры задержания заговорщиков. Публий шел первым в сопровождении самого Цицерона. Он улыбался прямо в камеру и, насколько я могу судить, оставался абсолютно спокойным.
— Магистрата Публия Корнелия Лентула Суру, — говорил диктор. — Препроводил на экстренное заседание сената консул Марк Туллий Цицерон.
— О боги, — сказала мама. Мы с ней переглянулись, будто мгновенно признались друг другу в том, что все знали.
— Проворовался, что ли? — спросил Гай, склонив голову набок. Он чуть отошел, чтобы нам было видно экран.
— Пропал, — сказала мама. — О Юнона Регина, сохрани его!
Я ясно видел лицо Публия, четко слышал слова диктора о заговорщиках, связанных с Катилиной, которые готовили государственный переворот. Но я все равно не верил, и не мог заставить себя поверить. Ведь, в конце концов, все произошло так просто и внезапно. Безо всякого шума.
Как я узнал потом, Публий и его доблестные союзники сами создали компромат, который их и погубил — письма галлам, которых уговаривали поучаствовать в их маленькой политической трагедии.
Очень глупо. Но глупости глупы всегда только из будущего. Иначе бы их никто не совершал в настоящем, правда?
— И что теперь будет? — спросил ты, так и не выпустив ворот моей туники, очень редко, во время страшных волнений, тебя еще дергало, мышцы ужасно и болезненно сводило, и теперь я чувствовал напряжение твоих рук, потому что ты меня не отпускал.
Я сказал:
— Ну, суд будет. Может быть, его изгонят.
— Мне должны разрешить отправиться с ним! — сказала мама.
— Вряд ли, — ответил Гай. — Но мы сможем его навещать, так?
И на секунду я вдруг увидел прежнего Гая, нашу Луну еще не в кровавом тумане. Он был взволнован и опечален совершенно искренне.
Я сказал:
— Конфискуют имущество. Наверное.
Да, в тот момент меня это волновало.
— Но ведь его не…
Я засмеялся.
— Мама, ну ты что? Он римский гражданин, а сейчас не времена Мария или Суллы!
Я и сам, несмотря на свои кровавые фантазии, в это верил. Эти волшебные слова "римский гражданин" значили очень многое. Нет, разумеется, изгнание на какой-нибудь маленький остров грозило Публию смертью не менее неизбежной, а, может, и более мучительной, но отложенной во времени, может быть, очень надолго. Сама мысль о казни казалась мне диковатой, хотя именно об этом я все время и размышлял.