Я возвращался, и все становилось еще чернее и еще белее — черные-черные заговорщики и белый-белый Цицерон в красивом плаще спасает Рим.
Так прошли сначала одни сутки, а потом вторые. Заговорщиков схватили утром третьего декабря, а пятого началось заседание, на котором собирались определить меру пресечения.
Сколько мы спали? Я, может, час два. Ты и мама и того меньше. А Гай не спал вовсе — под глазами его залегли такие темные тени, что казалось, будто по черноте они могут сравниться с грязью за порогом. Лицо же его стало белым, как снег.
Гай, наша Луна, в какой-то мере всегда оставался для меня загадкой. Не удивлюсь, если он переживал все происходившее еще тяжелее нас.
Журналист ловил входящих в здание храма Конкордии (колонны его были такими белыми, что резало глаза, вернее, они вдруг показались мне таковыми) сенаторов и задавал им один и тот же вопрос:
— Какое наказание, по вашему, необходимо назначить заговорщикам?
Мы вздрагивали каждый раз, когда он это произносил. Наказание, да.
Катон, чьи и без того грубые черты лица были искажены злобой, говорил:
— Мы будем требовать высшей меры наказания для преступников. Измена Родине может караться лишь одним способом.
Надо же, подумал я рассеянно, я теперь сын изменника. А что до благих намерений и хороших мотивов? Никто о них не упоминал, все костерили Кателину и обещали добраться до него в ближайшее время.
Мурена сказал:
— Не сомневайтесь, приговор будет самым жестким, в рамках закона, конечно же, но жестким.
Все они смотрели в камеру угрожающе, будто бы посылали молнии самому Катилине, собиравшему войска за пределами Рима. Или нам, например.
Только молодой претор будущего года, Гай Юлий Цезарь, сказал вот что, в том числе, как мне показалось, и нам лично:
— Мы будем требовать высшей меры наказания, возможной для гражданина. Вне зависимости от тяжести преступления заговорщиков, решение о казни может принять лишь народное собрание. То, что отличает нас от заговорщиков — желание действовать в рамках закона. Мы должны обеспечить их права, в том числе и право обратиться к народному собранию. Сознательность и приверженность традиционным римским представлениям о свободе требует от нас последовательности.
Сколько ему в то время было? Тридцать шесть или тридцать семь? Не помню и не могу сосчитать. Помню длинное, красивое и благородное лицо, прозрачные глаза. Цезарь показался мне очень похожим на маму, я даже обернулся, чтобы посмотреть на нее и сравнить — да, тот же оттенок глаз, те же тонкие брови, тот же длинный абрис лица. Она могла бы сойти за его родную сестру.
Он мне сразу очень понравился, вызвал искреннюю симпатию своей холодной рассудительностью, отсутствием всякой злости и… сочувствием? Во всяком случае, мне так показалось.
— Нет, — сказала мама, когда последний сенатор вошел в храм. — Нет, не могу смотреть.
Я обнял ее, а Гай выключил телевизор и уставился в черный экран.
Ты сказал:
— Но ведь есть же закон Семпрония!
Помолчав, ты добавил:
— И Катилина.
— Да, — сказала мама. — И Катилина.
Она, всегда такой ужас испытывавшая при мысли о войне, вдруг страстно ее захотела. Она представляла, как солдаты Катилины ворвутся в город и вызволят Публия. Но это были фантазии, в сущности, не так сильно отличавшиеся от моих.
— Все, — сказал я. — Давайте-ка отвлечемся, проведем как-то время.
Мне хотелось кричать и плакать, но я должен был быть Публием до конца. И я должен был улыбаться.
Как мы провели этот день, почти не помню. Помню разве что: я сохранял спокойствие, которому позавидую сам много позже, например, сейчас. Но, в целом, разве не считаешь ты, что в горе я, неожиданно, нахожу успокоение и достоинство? Такой разнузданный обычно, норов мой вдруг смиряется. Это от Публия, я верю, невидимая нить в этот момент снова связывает нас.
Что же мы делали? По-моему, играли в кости на желания, и даже было смешно. Мне невероятно везло, сложно представить, но раз за разом выходила "Венера", тебе же доставались одни "собаки". И я развлекал всех, задавая тебе задачки вроде проехаться верхом на свинье или поцеловать корову в нос, или пройтись по забору вокруг всего поместья (невероятно сложная задача, учитывая, что камень стал скользким).
К вечеру мама снова рванулась к телевизору, но я мягко ее перехватил, остановил.