Наконец, парнишка начал заваливаться назад, и я удержал его одной рукой.
— Кто? — спросил он. — Я? Да меня стыдно не знать.
Язык у него так заплетался, что то и дело вываливался изо рта. Тогда я легонько дал ему по морде, для немедленного просветления ума, так сказать.
— Премного благодарен, — сказал он. — Теперь вернемся к главному вопросу.
— К какому? — спросил я.
Вокруг нас никого не было, и я не знал, где мы вообще находились. Я потер глаза, снова оглядел местность, пытаясь понять, что происходит. Тихая рассветная улочка.
— Мы в Риме вообще? — спросил я.
— Я не знаю, — ответил он, нахмурив густые брови. — Без понятия.
Я толкнул его в плечо.
— Продолжаю свой вопрос.
— Повторяю свой вопрос, — поправил он меня машинально.
— Не умничай, — сказал я, жмурясь от совсем нежного утреннего синего света. Где мы, сказать нельзя никак, решил я, превозмогая леность мозга. Просто тихая сонная улочка, на которой и праздник давно улегся. И время — тонкая перепонка между ночью и утром. Где-то бесконечно далеко разносились пьяные, радостные голоса, но не здесь.
Тихо, подумал я, будет еще долго. Сатурналии — никому не надо на работу, люди только улеглись спать, и мы можем стоять одни еще долго, и никто не прояснит для нас ситуацию.
Парень сказал:
— Я — Гай.
— Отлично, — ответил я. — Теперь понятно, это все упрощает.
Он снова нахмурился, пошевелил бровями, напрягая разум.
— Гай Скрибоний Курион, — сказал он. — С очевидностью. А ты кто?
— Марк Антоний, — ответил я. — Великолепный, если что.
— Это твой когномен? Как Помпей Великий?
— Да, — сказал я машинально.
— Тогда почему я не знаю Антониев с таким прозвищем?
— Потому что ты идиот. Ты вообще хоть кого-нибудь знаешь?
— Да, — сказал Курион. — Маму твою.
И я ему вмазал.
— Моя мама — честная женщина, — сказал я, стоя над ним. Он легко повалился и утирал кровоточащий нос.
— Я такой пьяный, — сказал он. — Что мне даже не больно. А что мы с тобой пели? Я не могу не допеть песню, если начал ее петь. Меня прямо дрожь берет от этой мысли.
Я помог ему подняться и сказал.
— А я откуда знаю? Я вообще ничего не помню.
— Да, — сказал Курион. — Знакомая проблема. Откуда я тебя знаю?
— А ты меня и не знаешь.
— Гай Скрибоний Курион. Очень приятно.
— Марк Антоний, — сказал я, не совсем понимая, сколько раз мы уже представились друг другу. Если учитывать наше первое, трезвое или относительно трезвое, знакомство, то как минимум трижды.
Курион сказал:
— Ну теперь, когда мы знакомы, разреши мне спросить: где я?
— Хрен ли я знаю, — ответил я весело. — Пошли, со временем разберемся.
Я отряхнул его, он в процессе едва не упал снова, как очень плохо сделанная, неустойчивая статуя. Курион сказал:
— Крайне приятно видеть тебя в добром здравии.
Я сказал:
— Да ты гонишь.
Он сказал:
— Марк Антоний, пасынок Корнелия Лентула, который Сура, да?
— Ага, — сказал я, едва удержавшись от пьяных слез.
— Все говорят, что ты — долбоеб.
Тут я засмеялся.
— А про тебя я вообще не слышал.
— Ужасно, — сказал Курион, действительно раздосадованный.
— Но я, по-моему, трахал твою сестру.
Курион задумался, потом весьма решительно покачал головой.
— У меня нет сестры. Это точно.
— О, тогда забудь. Она просто тоже Скрибония.
Не знаю, что веселило меня больше, милый друг, какими мы были пьяными, или что мы притворялись еще более пьяными.
— Да уж, — сказал Курион. — Тебе нужно побриться, похож на грека.
— Это потому, что я происхожу от Геркулеса, — сказал я важно.
— Правда, что ли?
— А то.
Мы брели, куда глаза глядят, надеясь, что ноги вынесут нас в знакомые места. Курион сказал:
— Даже не знаю, что тебе посоветовать.
Для стойкости мы снова обнялись, теперь, когда Курион заваливался на сторону, я удерживал его. Когда же на сторону заваливался я, Курион клонился вместе со мной, и мы едва не падали.
Мы снова горланили какую-то пошлую песенку, да так громко, что кто-то пригрозил вылить на нас содержимое ночного горшка.
— Суки, — сказал Курион. — Суки паршивые.
— Да, — сказал я. — Какие же суки они все.
И если Курион, вероятно, имел в виду сварливого мужика, то я говорил о убийцах своего отчима.
Курион спросил:
— И почему мы раньше не общались?
— Не понимаю, — сказал я. — Реально, как будто всю жизнь тебя знаю, дорогой ты мой друг.