— Ты такой непосредственный, — сказал он.
Я посмотрел на Куриона.
— Да ладно? — спросил я. Тут я услышал крик, обернулся и увидел, что один из бойцов держится за пораненный бок. Я скривился.
— Уловка. Люблю, когда они дерутся с преступниками. Чтобы было много крови! Там следующий бой, по-моему, как раз с одним мужиком, который…
Тут Курион снова похлопал меня по плечу, я обернулся, и он сказал мне:
— Я так ненавижу своего отца.
— Что? — спросил я, из-за рева толпы, я сначала его не услышал.
— Я ненавижу своего отца, — крикнул Курион.
— А! — крикнул я. — Понятно! А меня сейчас стошнит!
Но, по счастью, обошлось, а то бы нас вывели, и это было бы большой досадой, ведь бои становились только интереснее. Как пахнет покрытый кровью песок! Я любил этот запах в юности, затем хорошенько нанюхался его на Востоке, и вот теперь он преследует меня, стоит в ноздрях, дополняя всякий аромат, который я могу ощутить.
Но в юности то был запах праздника, кровавого приключения, возбуждающего аппетит.
Ну да ладно, Курион, Курион, мой добрый друг. Он часто говорил мне:
— Ты хороший актер, но ты совершенно бесхитростен, за это я тебя ценю.
Это была не совсем правда, именно потому, что я хороший актер. Сейчас я думаю, что понимал его лучше, чем он понимал меня. Хотя это Курион мнил себе экспертом по поводу человеческих душ.
После игр мы были так утомлены, словно сами сражались на сцене. Так всегда бывает, когда представление хорошее, ты знаешь это и сам. Кстати, был ли ты там тогда, со своими друзьями? Тебя я не видел.
Гай игры не любил.
— Слишком много людей, — говорил он. — Мне это тяжело.
— Конечно, — говорил я, смеясь. — Тяжело испытывать столько ненависти, тощая мразь.
Теперь мне так стыдно за то, что я над ним посмеивался, над его болью и бедой. И вот, опять я отвлекся, память, в отличие от истории, все время распадается на цветные кусочки, как мозаика, и полную картину можно увидеть лишь отойдя на некоторое расстояние.
Мы с Курионом долго смеялись, обсуждая особенно великолепные и особенно убогие моменты.
— И тут он такой повалился, — говорил я. — И выставил меч, и я подумал типа это хер!
Курион захохотал, а потом вдруг спросил меня:
— А ты не боишься, что будешь так же на арене выделываться, а кто-нибудь будет такой: и я подумал типа это хер!
Я пожал плечами.
— Не. Мне не жалко. Я люблю, когда людям весело.
У меня, кстати, в те времена, как ты помнишь, была значительная перспектива именно на арене и оказаться, если я не избавлюсь от наших долгов. Очень популярный способ среди молодых нобилей сменить яму с кредиторами на яму с животными, и те и те — дикие и злобные, но вторые хотя бы радуют взгляд своей экзотичностью.
Перспектива эта меня не очень пугала. Отчасти потому, что я был уверен в себе, в своем теле и молодой силе, отчасти потому, что девочки тяжко и томительно вздыхали при мысли о знаменитых бойцах, а отчасти потому, что смерть меня не пугала. В то время я думал, что смерть интересна мне, как и любому молодому мужчине, на самом же деле, уверен, я страдал от боли и искал облегчения в состояниях, когда сознания нет, или оно крайне и крайне сужено.
Я любил спать, бухать и трахаться, и я хотел умереть. Чуть-чуть, но мысль была назойливой.
— Ну? — спросил я. — Куда махнем?
Курион почесал длинный нос и предложил нам махнуть в Субуру. Он сказал, что знает всех проституток, от которых не зеленеет член, а это дорогого стоит.
— О, — ответил я. — Это пропуск в мир наслаждений. Никогда еще не встречал столь мудрого человека.
— Нет смысла благодарить меня за эту мудрость, — сдержанно ответил Курион. — Пока она не украсила твою жизнь добродетелями скромности и смирения.
И мы оба захохотали. Нам вообще было друг от друга очень смешно.
— Только умоляю тебя, — сказал Курион. — Сбрей эту бороду. Выглядит так, будто ты убил за нее грека. А как борода Геркулеса — не выглядит.
— Ты завистник, — сказал я. — Вот что мне стоило увидеть сразу.
— И правда, — ответил Курион смиренно. — У меня борода растет мерзкими отвратительными клочками, поэтому я не могу позволить кому-либо упрекать меня в этом одним своим видом.
И опять мы смеялись до упаду. Сейчас уже, честно говоря, не очень понятно, над чем. Шутка — это прежде всего тон и мимика, поэтому даже лучшие анекдоты умирают, если они скучно рассказаны. Еще мы были пьяны и молоды, и впереди лежала целая огромная жизнь, а это подспудное ощущение, сопровождающее тебя в двадцать лет, дарит животную радость всему, что ты ни делаешь.