И ты его, помню, стукнул.
А потом понеслась череда таких разных и таких одинаковых пьяных ночей и похмельных рассветов. Вместо того, чтобы вытянуть семью из долгой ямы, я еще больше загонял нас туда. В основном, конечно, я развлекался за счет Куриона, но когда у нас кончались деньги, я не глядя, как и он, подмахивал долговые расписки. Только мне нечем было по ним платить.
Потом мне, конечно, становилось стыдно, но очень ненадолго, до нового похода в Субуру с ее разноцветьем развлечений. Я шикарно одевался, покупал лучшие места в театре, обливался дорогим вином, в общем, жил не по средствам, наши деньги таяли стремительно, но я этого не замечал.
Я вообще мало что тогда замечал. Иногда я, пьяный, заваливался домой и начинал интересоваться вашей жизнью. Гай стремился заработать, ты стремился помогать нуждающимся, а мама стремилась снять с меня голову и поставить вместо нее какую-нибудь другую. И иногда я приходил к ней и просил прощения, обещал больше никогда не пить, не играть и впредь заняться чем-нибудь полезным, ну хотя бы чему-нибудь научиться.
И она, наша бедная мама, всякий раз мне верила, целовала меня и заверяла, что теперь все будет хорошо.
Проходила неделя или даже две (все эти две недели я был жутко злой), и я даже пытался привести в порядок дела отчима, но потом являлся Курион, и мы уходили кутить.
Затем его отец уехал из города на целый месяц, и я фактически переселился к Куриону, из нашего затхлого, пахнущего страшной скорбью неухоженного дома, туда, где всегда светло и радостно. Но грязь и разруху я нес с собой, поэтому вскоре дом Куриона превратился примерно в то же самое.
Мы развели страшный бардак, а рабы так обленились (благодаря нам), что никто и ничего с этим не делал. По пьяни мы писали на чистых и прекрасных стенах этого векового дома неприличные надписи, оскорбляя друг друга.
Бывало, я, выходя утром отлить, выцарапывал на стене что-нибудь: Курион-младший, как Курион-старший, но старший девочкам хоть немножко нравится.
На что один раз получил ответ, очень жестокий по сути, но для меня в те времена ужасно смешной: Антоний-младший, как Антоний-старший, но умер от похмелья.
Однажды я даже выцарапал на стене в спальне отца Куриона здоровенный хер, не помню, почему я так на него залупился, но был, кажется, очень зол.
Впрочем, самая, пожалуй, важная надпись появилась в моей гостевой комнате, когда, страдая от похмелья и стыда, я захотел помучить себя еще сильнее, и ножом долго выцарапывал над головой почти вслепую, разрывая себе голову и сердце звуком, слова "я плохой, я очень плохой".
Проститутки и сомнительные дружки, которых мы водили в дом, устраивая дикие вечера, кое-что, по мелочи, в основном, воровали. Но как-то стащили ужасно древнюю и дорогую вазу Куриона-старшего, и мы переживали об этом, по-моему, аж два дня. А потом забыли.
Думаю, если бы Курион-старший вернулся тогда, когда запланировал, мы бы заставили рабов все убрать и даже счистили бы нашу переписку. Но весь этот месяц превратился в неясный, тяжелый, полутревожный, полуупоительный сон, от которого никто из нас не мог проснуться. А Курион-старший вдобавок ко всему явился за четыре дня до назначенного срока, без объявления войны.
Я как раз спал в его комнате. Она мне вообще очень нравилась — в ней было много воздуха.
Курион-старший меня ненавидел, и ты понимаешь, почему. Как часто мы ненавидим друзей своих близких, чтобы не ненавидеть их самих. И хотя Курион был гнилым фруктом задолго до моего появления в его жизни, его отец во всем винил меня.
Отчасти справедливо, ведь мы с Курионом активно подталкивали друг друга к краю, и доля вины в падении одного из нас лежит на другом, но она такая небольшая в сравнении с тем, что мы сделали сами и для себя до всякой встречи.
— Марк Антоний! — закричал он на меня. Курион-старший выгонял меня много-много раз, но этот был самым легендарным.
Я подумал, что ко мне пришел Курион, у них были очень похожие голоса.
— Чего приперся? — спросил я. — Давай вали отсюда, я сплю!
Такой наглости Курион-старший стерпеть не мог. Он подскочил ко мне и схватил меня за ухо. Это был маленький, тощий человек с начинающими седеть висками и пергаментно-сухой кожей, я мог бы щелчком отправить его в долгий полет, но я опешил и заорал:
— Больно!
Растерянный, я подался за его рукой, как бык за кольцом в носу.
— Ай! Не надо!
— Марк Антоний! — кричал он, таща меня по коридору. — Твоя наглость не знает границ! Я засужу тебя! Я тебя уничтожу!
Он все верещал мне на ухо, и в моей тяжелой голове эти звуки были похожи на пронзительные вопли чаек. Совершенно комедийная сцена: ему приходилось тянуться ко мне и идти на цыпочках, а мне — наклоняться вслед за его рукой. Наконец, Курион-старший вывел меня на улицу, где пахло весной, хорошо и приятно.