Фадия жила в Остии, так что терновый факел мы зажигали от очага каких-то ее родственников, которых и сама Фадия не знала.
— Кто это? — спросил я шепотом.
— Понятия не имею, — прошептала она и тихонько засмеялась. Один раз тайком она поцеловала мочку моего уха, но тут же отпрянула, испуганная и смущенная, будто это я поцеловал ее.
Мы только ненадолго расстались, и вот пришло время забирать ее у матери, притворно молившей оставить в покое ее бедную дочурку. Но что-то в этом традиционном похищении было от похищения настоящего, и материнская грусть, и Фадия, колотившая меня по плечам, выглядела неподдельно несчастной.
Затем мы ненадолго разлучились, я вручил Фадию троим мальчишкам, дальним родичам Публия, а сам поспешил домой, ожидая, когда они приведут ее ко мне.
Когда мы с ней замерли у порога нашего нового дома (я и сам его еще толком не знал), Фадия закусила губу и снова уткнулась носом мне в плечо, такая маленькая у меня на руках.
— Ты такая легкая, — прошептал я ей. — Могу носить тебя одной рукой и заниматься своими делами.
— Так стыдно, — сказала она. — Все знают, что мы сегодня будем делать.
Я засмеялся.
Какая же она была удивительно легкая, даже сейчас, столько лет и женщин спустя, я так хорошо помню это ощущение.
Потом была вся эта традиционная муть с волчьим жиром, монетами, огнем и водой, и вот в этой части я все спутал, что ей давать и в каком порядке, что брать, куда класть. Мы с ней вдруг стали очень над этим смеяться.
— Ничего не понимаю, — сказала она.
— Ну мы с тобой и неудачники!
— Тшшш, — сказала одна из ее родственниц. — Нельзя так говорить.
Но мы смеялись и смеялись, и не могли остановиться. Я к тому времени уже успел порядком набраться, а после долгого перерыва вино ударило мне в голову совершенно безжалостно. Когда мы, наконец, остались одни, я притянул ее к себе и разорвал на ней пояс, завязанный геркулесовым узлом. Вообще-то его обычно развязывают, но мне захотелось выпендриться, показать ей, какой я сильный.
Фадию это скорее испугало, она отпрянула, а я, слишком пьяный, чтобы обратить на это внимание, дернул Фадию к себе и полез ей под платье. Я мечтал о ней долго, и теперь она стала реальностью.
Клянусь тебе, моя Фадия была горячей только внутри.
Я целовал ее в шею и не замечал, что кусаюсь. Я даже не удосужился уложить Фадию в постель, раздвинул ей ноги прямо у стены и залез в нее пальцами, она запищала и уперлась в меня руками, стараясь отстранить, а мне даже не приходилось ее удерживать, достаточно было навалиться на нее, и она уже ничего не могла сделать. Я поглаживал ее грудь и проталкивал в нее пальцы, а потом она заплакала. И я, осознав, что пугаю ее (хоть я и старался не причинять ей боли), отстранился.
— Прости, Фадия, — сказал я. — Я не хотел тебя напугать.
Она утерла слезы и сказала:
— Не делай мне больно. Пожалуйста.
— Я не сделаю тебе больно, — сказал я. — Правда. И не буду больше грубым.
Она стояла, вжавшись в угол и смотрела на меня настороженно. Я встал перед ней на колени и поцеловал кончики ее пальцев. Даже стоя перед ней на коленях я был не намного ниже Фадии. С тех пор я никогда не был так нежен с женщиной в нашу первую ночь. Даже моя детка не знала, куда от меня деться, когда мы с ней узнавали друг друга впервые.
Потом Фадия долго лежала на мне и рассматривала мое лицо, гладила мои ресницы, волосы.
— У меня такой красивый муж, — сказала она. — Даже страшно.
— Страшно? — переспросил я, еще не вполне насытившийся ею и зачарованный. Я боялся тревожить ее снова.
— Да, — сказала Фадия. — Очень страшно.
И больше ничего не объяснила. Я стал целовать ее и облизывать, а она то смеялась, потому что ей становилось щекотно, то всхлипывала тихо, уже не печально, а чувственно.
Такая хорошая, и мне так не хотелось даже на секунду выпускать ее из рук. И действительно, она согрелась, хотя ладошки все равно, всю ночь, оставались холодными.
К утру я, утомленный, заснул, слушая как бьется ее маленькое сердце, а она прижала к моей груди свои холодные ладони, будто старалась и вырваться от меня и сблизиться со мной же.
Она стала моей, замерла у меня в руках, и я был так счастлив и будто бы, наконец, удовлетворен. То был недолгий морок, столь редкое в моей жизни состояние спокойной, сытой безмятежности.
Утром Фадия сказала мне:
— Теперь я ближе к смерти.
— Почему, птенчик? — спросил я. — Почему ты ближе к смерти?
— Потому что я теперь жена. Младенец, девочка, девушка, а потом жена, а потом мать, а потом старуха, а потом все.