Как-то она не спала пять дней подряд, и я не спал вместе с ней. Нас обоих так колотило, и я вдруг почувствовал злость. Чтобы не накричать на нее, я ушел, встретился с Курионом, и мы хорошенько покутили. Тогда я встретил женщину по имени Албия, и хорошенько ее оттрахал. Она была ушлая, веселая торговка в мясной лавке своего глухого отца. Полная противоположность моей тихой Фадии, веселая дочь, как она говорила, самого мрачного мясника.
Мы с ней провели прекрасную пьяную ночь, и она кричала, как никогда не кричала Фадия.
Когда я вернулся домой, к Фадии, она сказала:
— От тебя пахнет мясом.
— Да, — сказал я. — Немножко.
— Ну хорошо, — сказала Фадия и снова вставила в уши наушники.
Я разозлился на нее за то, что она мучает меня, но еще больше за то, что она простила мне то, о чем, без сомнения, догадалась.
И все пошло по старой колее, я стал много пить, гулял от нее без продыху, проиграл некоторую часть ее приданного, и так далее и тому подобное. Я был с ней резок, все время раздражен. Когда она выходила к столу, я спрашивал, как ей спалось.
Фадия отвечала:
— Я не спала.
— Правда? — спрашивал я. — Почему же?
— Мне было слишком темно.
И я отвечал ей, что ей обязательно нужен раб, который будет держать лампу прямо перед ней, и тогда она станет выглядеть как маленькое солнце.
Фадия никогда не спрашивала, где я был. А если я говорил, что спал с другой женщиной, она отвечала:
— Я понимаю.
Только и всего. Мне казалось, я абсолютно безразличен ей, как и все, что я делаю. Она только слушала свой красный плеер, и однажды я едва не разбил его о стенку.
Но даже тогда она сказала только:
— Это очень важная для меня вещь, ты же знаешь.
Я ответил ей, если я не ошибаюсь, диким злобным ревом, которого она весьма испугалась. Потом я сказал:
— Ты — сука!
А она сказала:
— Прости меня.
И тогда я рявкнул, просто со зла, на самом деле ничего такого в виду не имея:
— Я сейчас сам тебя убью, поняла меня?!
И Фадия встала, она, носившая моего ребенка, уже совсем пузатая, сказала мне не спешить, потому как долго ждать не придется.
Она вышла во двор, но там не плакала, а только стояла и смотрела на темнеющее небо со своим излюбленным, да вот так, ужасом.
Чувство вины меня охватило такое сильное, что, казалось, мне физически больно. Я вдруг понял, какой гнилой я внутри, как плоха плоть души моей, палое мясо. Я кинулся к ней, во двор, рухнул на колени и принялся целовать ее живот и руки.
— Прости меня, птенчик, прости, я так перед тобой виноват! Я так не заслуживаю тебя, маленький птенчик!
А она гладила меня по вискам.
Знаешь, что самое ужасное? Когда к нам приезжали ее родители, она всегда была само счастье, такая радостная, будто я лучший муж на свете. Вот то, что я не могу пережить в Октавии, то же самое, что я не мог пережить в Фадии.
Ну да ладно, Луций, я виноват и не оправдываюсь, целиком и полностью на мне лежит ответственность за Фадию, ее жизнь и смерть.
Я пишу это, и мне противно от самого себя, не хочу жить таким и не буду. А в то же время, я закончу письмо и перестану думать о ней. Там, в гробнице ее, стерлась уже, небось, и надпись на урне, столько-то прошло лет. И я жил с этим и продолжаю жить.
А тогда наступала красивая, свежая ночь, и я целовал ее живот, и вдруг кто-то толкнулся мне в нос, я опешил и, наверное, лицо у меня было такое забавно недоумевающее, раз Фадия засмеялась.
Какое это чудо — жизнь, как она зарождается, и как она исчезает. У меня много детей, и я много убивал — но до сих пор не перестаю удивляться тому и другому.
— Он толкается? — спросил я. — Серьезно?
— Да. Уже давно, — сказала Фадия. — Но теперь это заметно снаружи.
— Как живой!
— Он живой, — ответила Фадия. В ту ночь я был с ней таким нежным и ласковым, и она уснула.
Некоторое время я честно старался ее понять — эту грустную улыбку, эти страхи, это желание спрятаться. Но, в конце концов, Курион снова позвал меня хорошенько напиться, и я решил: почему бы и нет.
Знаешь, как мне повезло, милый друг, что мои последние сказанные ей слова были:
— Птенчик, я сегодня пойду потусуюсь, а завтра мы с тобой куда-нибудь вместе сходим, в хорошее тихое место, ты послушаешь свой плеер и все такое. Я люблю тебя, даже когда я ужасный. Может быть, чем я ужаснее, тем больше я люблю тебя и волнуюсь за тебя. Но разве великолепный Марк Антоний это не исправит?
— Разве? — спросила она и погладила меня по переносице, как большое животное. — Иди.