А ведь я мог ругаться с ней, вернее, на нее, и как бы я себе тогда это простил? А нежное прощание, гляди, простил.
В общем, сам помнишь, я уже рассказывал тебе эту историю, мы тогда с Курионом подрались по пьяни, и я его сильно избил, и мы только спустя месяц помирились, хоть он и сразу пообещал не говорить отцу. Кроме того, какая-то шлюха украла у меня деньги, и я возвращался домой невероятно злой и пьяный. Но злой не на Фадию, нет. Ее я хотел оттрахать. Уже представлял, как сладко мне сейчас будет и, надо сказать, изрядно возбудился.
Частенько, приходя домой пьяным, я приставал к ней, и она покорно мне подчинялась.
Моя ночь закончилась рано (и плохо), но дом был таким шумным и непривычно светлым. Когда я вошел, меня встретила мама. И она, клянусь тебе, сказала:
— Марк, если бы я могла, я бы тебя ударила.
Но она никогда не могла, ты знаешь. Я был растерян и остатки опьянения еще не выветрились окончательно. Помню, вокруг ходили какие-то люди, повитуха, ее помощницы, мамин доктор. Не было только родителей Фадии — они жили в Остии.
Наверное, тысячу раз пожалели, что отдали свою бедную девочку замуж так далеко от дома.
— Фадия, — сказал я. — Она в порядке?
Нет, было очевидно, что Фадия не в порядке, но я зачем-то все равно спросил.
— Она умерла, — сказала мама. И от неожиданности, от растерянности я ответил:
— Как, уже?
— Да, — сказала мама. — Минут десять назад.
Всего десять минут мне нужно было, чтобы успеть с ней попрощаться.
Я сел на пол и посмотрел на маму. В ее глазах вдруг мелькнула короткая и яркая вспышка нежности, она вспомнила меня ребенком. Я заметил, что под мамиными ногтями — запекшаяся кровь.
— Это кровь Фадии? — спросил я.
Мама взглянула на свои руки, нахмурилась и пошла к чаше для умывания.
Великолепное Солнце, как бессмысленна жизнь, природа рождает миллионы непохожих друг на друга, неповторимых особей, чтобы почти немедленно предать их забвению.
— А ребенок? — спросил вдруг я. — Я совсем о нем забыл.
— Неудивительно, — сказала мама. — Где ты был, Марк?
— Я не знаю, — ответил я. Я был в прострации, и мне казалось невозможным выдумать хоть какую-то ложь, но и правду я говорить не хотел.
В смерть Фадии я не совсем верил. В конце концов, думал я, она столько раз меня об этом предупреждала.
А я и не слушал. Наоборот, Фадия так часто говорила о своей смерти, что я совершенно перестал ей верить.
Еще я подумал: интересно, а сейчас ей темно?
А потом я горько заплакал. Ты же знаешь этого сентиментального Марка Антония, и я его знаю, но мои слезы все равно удивили меня. А потом ко мне вынесли моего первенца. Я сидел, и его положили у моих ног. Пришлось встать, хотя колени пошатывались. Сверху вниз смотреть на него было еще тяжелее. Это был крошечный, синеватый человечек, живой и двигающийся, но еще слишком маленький. В общем-то, я мог закончить все для него с самого начала. Я знал людей, которые просто оставляли таких недопеченных детей, и, наверное, это было актом милосердия. Но я так не смог, взял его на руки (это был мальчишка) и поднял над головой. Он был такой крошечный и скользкий, я очень боялся его выронить.
Акушерка посмотрела на меня вопросительно, но потом склонила голову набок. Я признал ребенка, а значит его ждала жизнь и смерть по всем правилам, только очень маленькая. Маленькая жизнь, маленькая смерть.
Конечно, ему не полагалось имя, но про себя я дал ему, как и полагается первому сыну, свое собственное, причем тут же.
Он был не слишком похож на человека, но на Марка Антония — вполне.
Я спросил маму:
— Ему холодно?
— Да, — сказала мама. — Ему нужно очень много тепла.
Она тоже была озадачена моим поступком, но — в хорошем смысле.
Потом пришло время посмотреть на Фадию.
Она была такая маленькая, а крови в ней было так много. И я видел распущенные, длинные-длинные, ее прекрасные волосы. А лицо — безмятежное, словно она спит. И никакой боли.
Я надеялся, что хотя бы в последний момент, и правда — никакой боли. Рядом с Фадией горела лампа, которая больше не нужна была ей для того, чтобы уснуть. Я ее потушил.
Что касается моего сына, мы с мамой укутали его в тридцать три одеяла, и колыбель поставили ближе к очагу.
Дальше все вспоминается с трудом. Приехали родители Фадии, ее мать плакала и кидалась на пол, и проклинала меня, хотя после извинялась, она ведь не думала, что я что-то сделал не так, моя вина осталась между мной и Фадией.
Отец Фадии вел себя достойно и неожиданно. Он обнял меня и выразил надежду, что Фадия была счастлива, и что его внук будет жить, если уж я был к нему так милосерден.