Клодий щелкнул пальцами.
— Точняк! Обалденная идея, Антоний! Мысля красивая, мне нравится, тем более, что Цезарь вроде чего-то такое даже пиздел же по телику.
— А я об этом и вспомнил. Не благодари, великолепный Марк Антоний всегда к твоим услугам.
О, было истинным удовольствием наблюдать, во что вылился наш тогдашний маленький разговор. Говорят, Луций, что Цицерон, скотина, ползал на коленях перед Помпеем. Не знаю, так ли это, но верить хочу.
Надеюсь, он изрядно настрадался, зная, какой позор навлек на себя своим преступлением. Думаю, Клодий хотел смерти Цицерона так же сильно, как и я. Однако было бы несправедливо упрекать его в убийстве римских граждан, предлагая его убийство. И чтобы избежать ненужной иронии, было решено остановиться на ссылке. Клодий в лицах пересказывал нам с Курионом (о, ирония, это твой великолепный брат помог Куриону сойтись с его обожаемым Клодием) всю эту историю, и мы ужасно радовались. Курион, впрочем, не так яростно, как я, ему нечего было иметь против Цицерона, он просто любил позлорадствовать.
В конце концов, Цицерон убрался из города, правда, добровольно, чтобы сохранить хорошую мину при своей невероятно плохой игре.
Тогда Клодий пришел ко мне и сказал, что любит и ценит меня, и знает, сколько зла причинил моей семье Цицерон.
— Другалек, — сказал Клодий. — Я тебе реально предлагаю замес, сука слился, но остался его дом. И он теперь наш.
Ох уж эта его вульгарная латынь.
Был и еще один смысл, его мне Клодий объяснил по дороге.
— Разрушение, — сказал он. — Вот что такое созидание в самом начале. Мы с тобой будем разрушать, да, сука, бля, мы будем разрушать. Я хочу чтобы ты это испытал. Это просто необходимо. Ты хочешь быть, как я, я покажу тебе, как.
Саму дорогу я помню плохо, наверное, от радостного волнения, охватившего меня тогда. Помню вот, как мы стояли на лужайке перед домом Цицерона. Хорошенький домик, надо сказать. Очень изящный, почти воздушный. Произведение искусства.
Я смотрел на этот дом и знал, что мы сожжем его.
Куриона Клодий не взял, и вообще никого из своих обычных товарищей не взял, кроме меня. Он запустил в дом Цицерона настоящих разбойников, а потом уже зашли мы. Всюду сновали люди, они выносили вещи, били шкатулки, сгребали украшения, плескали жидкой грязью на стены, разрисованные птицами и травами, выносили запасы вина, бросали со второго этажа бюсты. Я переступил через бюст Фукидида, уставившегося на меня слепыми глазами.
— Историк, бля, — сказал Красавчик Клодий и сплюнул. — История — насильница. Ненавижу историю.
Он пнул и без того разбитую голову Фукидида.
— Сука, бля.
Я чувствовал какую-то злую, идущую из груди радость, неостановимую, неудержимую. Вместе со всеми я бил, резал, заливал грязью то, что было когда-то жизнью Цицерона. И мне становилось радостно от мысли, что я уничтожаю часть его.
Для Клодия же разрушение имело сакральный смысл. Таким было его таинство. Он погружался в него, будто жрец. И для Красавчика Клодия здесь не было границ.
Впрочем, я почувствовал себя неловко лишь раз, когда Клодий вытащил свитки из библиотеки Цицерона и сбросил их в горячую ванную, вода тут же почернела, а я вдруг почувствовал печаль. Книги были для меня почти живыми. Это ведь человеческие мысли. Да и сколько труда вложено в эти дорогие вещи. Побольше, чем в иные фрески и вазы.
Я смотрел, как чернила покидают пергамент и становятся ничем в горячей воде. Я сказал:
— Жаль библиотеку.
Клодий сказал:
— Ничего не жаль, сука, бля.
А потом он прыгнул в черную воду и утянул за собой меня. Мы барахтались среди размокшего пергамента, и Клодий просил (он никогда не велел, только просил) принести нам выпить. Тогда-то я и попробовал знаменитое опимианское вино, которым, по дядькиным словам, должен был насытиться — оно оказалось вязким и горьким на вкус. Ничего особенного.
Клодий, задыхаясь от смеха, говорил:
— Разрушение — вот что главное, остальное ты вправе забыть!
А я приноровился и ощутил эту радость уничтожения чего-то по-настоящему ценного.
— Убийство вещи, — сказал я, и Клодий кивнул, повторил, смакуя:
— Убийство вещи. Мне нравится.
Мы сильно напились, уродуя дом Цицерона. Помню, вечером я лежал на постели Цицерона и резал ножом его мягкие ласковые простыни. Нет, сука, никогда тебе не спать на них, думал я. Клодий, тоже совершенно пьяный, лежал рядом и смотрел в потолок.