Капитолин, который здесь, как предполагают, пересказывает Мария Максима, приводит подробности. «Марка Аврелия упрекали, что он давал разные высокие должности любовникам своей жены: Тертуллу, Утилию и некоторым другим. Тертулла он однажды застал с ней за завтраком, а в некоем миме про ее похождения говорилось вслух перед самим императором. Некий глупый муж будто бы спрашивал раба, как зовут любовника его жены, и никак не мог расслышать. Раб отвечал: „Тулл“, а когда муж переспросил в третий раз, в ответе звучало „Тертулл“». Действительно, на консульских должностях было несколько человек с таким именем, в том числе один консул. Семь лет спустя уже Коммода осудят за то, что он даст второе консульство Утилию. Капитолин продолжает: «В народе ходило много слухов на этот счет, и большинство порицало снисходительность Марка Аврелия».
Но когда Капитолин хочет доказать слишком много, верить ему едва ли стоит. В самом деле, дурное поведение Фаустины казалось современникам самым простым и убедительным объяснением безобразий Коммода. Сумасброд не мог быть сыном Марка Аврелия — и вот уже наготове версия о его незаконном рождении. В сплетнях приходилось заходить далеко. Капитолин не утруждает себя церемониями: «Некоторые писатели утверждают, и это достаточно вероятно, что Коммод родился не от Марка Аврелия, а от прелюбодеяния, и вот как об этом обычно рассказывают: однажды Фаустина после парада гладиаторов воспылала к одному из них самой жаркой страстью и, надолго заболев от этой страсти, призналась в ней супругу. Тот обратился к халдеям, которые посоветовали убить гладиатора, а Фаустине искупаться в его крови и затем возлечь с мужем. Сделали по их совету, и страсть императрицы действительно утихла, но зато она родила Коммода, больше похожего на гладиатора, чем на императора. Подтверждало этот слух то, что сын столь добродетельного отца соединил в себе столько пороков, сколько не сыщешь даже у паяца или у прислужника на арене». Здесь автор говорит не от себя, а только передает слух. Но следует новый выпад: «Как бы то ни было, общее мнение, что этот принцепс действительно родился от прелюбодеяния, и действительно известно, что Фаустина брала себе любовников в Гаэте среди гладиаторов и моряков». Аврелий Виктор в «Кратких жизнеописаниях Цезарей» злобно уточняет: «…моряков, которые обычно работают нагими».
Поскольку это все не серьезно, обычно не придают значения и такому выразительному анекдоту, переданному Капитолином: «Марк Аврелий, которому советовали развестись с женой, пока она не покусилась на его жизнь, ответил: „Если я отпущу жену, мне следует вернуть и приданое“. Он имел в виду Империю, которую получил от тестя». Было такое признание или нет, но оно приоткрывает тайну императорской власти с одной малоизвестной стороны. Редко замечали, что императоры, лучше всего распоряжавшиеся властью, хранили или хотя бы делали вид, что хранили, прочные брачные узы. Чего только не перенесли Август от властной Ливии, Траян от скупой Плотины, Адриан от занудной Сабины, Антонин и Марк Аврелий от высокомерных Фаустин? А чего не вытерпели эти женщины? Но все эти правители, которых называли «восстановителями», до конца оставались высочайшей четой, как позже сохранился и брак Септимия Севера с Юлией Домной, несмотря на ее распутство. Лишь сочинители придворных хроник знали о прегрешениях образцовых супругов и с чрезмерным, пожалуй, удовольствием сообщили нам о них. Народы видели только внушающие уверенность изображения божественных семейств, двуполые символы отеческой власти. Фаустина Младшая для истории царствования Марка Аврелия не была второстепенным, проходным персонажем. Ответственность супругов перед историей солидарна и нераздельна.
Слово и таинство
Новый город был освящен, и возвращение возобновилось — все такое же неторопливое: ведь церемония триумфа в Риме планировалась только на осень. На пересадке в Смирне император ждал, что город почтит и утешит его, безусловно, самым дорогим для него зрелищем: демонстрацией классического греческого красноречия. Он думал о славе города — Элии Аристиде. Но прошло три дня, а Мастер не являлся к Марку Аврелию, и это, наконец, задело императора за живое. Оратора уговорили явиться во дворец; тот пришел и попросил прощения, ссылаясь на то, что пребывал в глубоких раздумьях, которые не мог прервать. Император хотел самолично познакомиться с плодами этих раздумий. Виртуоз слова ответил: «Дай мне тему и оставь до завтра. Я не из тех, кому сказать речь все равно, что сблевать. Дозволишь ли моим ученикам быть при этом? — Конечно, ведь так оно демократичнее. — А дозволишь ли им рукоплескать и восклицать, сколько есть сил? — Тут я ничего и не могу сделать: это в твоей власти» (Филострат. Жизнеописания софистов).