Невзрачный господин подобрался, театрально повёл подбородком и уставился прямо на чету Гринов.
– А уничтожение нечисти, господин фельдфебель, это то, что прежде всех дел.
Как по команде, из толпы офицеров вынырнуло четверо солдат в серых мундирах. В руках каждый держал толстые цепи оканчивающиеся крючьями. Вспоминая события того времени, Саша не раз убеждался в том, что всё было приготовлено заранее – и речь, и контр аргумент, и цепи. Даже жертва была приготовлена заранее – ведь Гринблэк отправлял телеграмму с просьбой забронировать катер, забронировать на его имя (характерное и в узких кругах известное).
Отца схватили первым. Да он и не сопротивлялся, только вытянулся по стойке смирно, натянув на груди свой фрак в чёрно-зелёную шашечку. Таким он и остался в памяти Саши – гордым, подтянутым и смелым (фальшиво смелым). Крики матери, почему-то, не запомнились. Не запомнились и последние слова отца. Только общий их смысл, что-то из разряда: «вы совершаете чудовищную ошибку».
Гринблэка обмотали цепями и скинули за борт. По большому счёту – в цепях необходимости не было – каждая десятая медуза в воде обладала временно парализующим ядом, каждая сотая – смертельным. Стоило выкинуть человека за борт и отплыть на два десятка шагов – и можно было забыть о нём навсегда. Но красота момента требовала реквизит, и они выбрали подходящий.
Выбрали, как и Аннабель Грин своё платье, когда собиралась в плаванье – белое, складчатое и многоярусное. То самое платье, что так хорошо сочеталось с её рыжими кудрями и зелёными глазами. Платье, что так подходило под её бледное, веснушчатое личико. Платье, что до конца дней будет сниться Саше в ночных кошмарах.
Аннабель, в отличие от мужа, яростно сопротивлялась. Но противостоять квартету крепких мужчин не смогла. Цепи крест-накрест легли ей на грудь, сковав руки. Сопротивляться дальше не было смысла, но она всё равно пыталась. Пыталась и кричала то единственное, о чём могла думать: «Мой сын! Он не Спящий! Мой сын! Он местный! Он родился тут! Пощадите его, молю!».
Вряд ли Аннабель Грин разбиралась в тонкостях идеологии серых. Скорее, желала разжалобить кровожадные сердца. Разжалобить простым фактом – если умрут Спящие, то проснутся в своём мире, но если умрёт местный, то участь его туманна. Наивно надеясь на жалость, Аннабель Грин сказало то единственное, что могло спасти её сына. Ведь цепь приготовили и ему.
Из лучших побуждений, Аннабель сказала то, что спасло её сына, но погубило сотни, если не тысячи, других. Ведь до этого дня серые даже не задумывались о способах отличить местных от Спящих. Считали, что наличие «цветной фамилии» – главный и надёжный способ определения. А ведь далеко не все Спящие соблюдали эти нелепые традиции.
Аннабель перекинули через поручень. Саша до сих пор с ужасом вспоминает, как трепались на ветру белые ленты платья, пока его мать летела к водной глади. Всплеска о воду он вспомнить не мог, зато живо перед глазами стоял подол платья, что растёкся по водной глади. Аннабель была ужасающе красива в свой последний миг. Она выглядела как королева медуз в окружении своих верно подданных. Ленты трепыхались, уходя в водную толщу, точно щупальца. Рыжие волосы блестели огнём, предвещая погибель врагам. Подол дрожал и перекатывался складками, точно грибовидная голова медузы. Она уходила под воду медленно, спокойно, будто оставила на палубе всю свою бойкость. Возможно, ядовитое щупальце встретило её у самой поверхности. А может Аннабель просто проснулась в своём мире, оставив тело в бездонному морю.
Что было после, Саша помнит плохо. Вроде бы не били, хотя полной уверенности в том нет. Но и не приняли в объятия. Сбитые с толку низким ростом и худобой, серые отправили мальчика в интернат (по сути, тюрьму с двухразовой кормёжкой и клопами в кроватях). Первый пострадавший от рук серых, первый житель и первый выпускник интерната, и один из первых, кого направили таскать ящики во славу серой идеологии.
Но Саша, несмотря на все пережитые неурядицы, по-прежнему сохранял способность улыбаться. Причём всегда. Почти всегда.
5
Таскать ящики – дело не хлопотное. Если бы межпозвоночные диски развивались так же, как и мускулатура – даже лёгкое. Руки практически перестали чувствовать вес содержимого – приноровились. А вот спина давала о себе знать часто и больно.
Марк провёл здесь уже три недели (если считать привычным календарём). За это время он сблизился с Сашей и Шили так сильно, что их взаимоотношения можно было назвать дружбой. В перерывах между очередными перемещениями тяжёлых грузов, они часто болтали, вспоминая прежнюю жизнь. Марк, по-большей части, молчал и слушал, лишь изредка подавал голос, чтобы что-то уточнить. Между тем он понемногу учился понимать местную письменность – благо местный язык (волею необъяснимых причин) вытеснил из разума родной – русский. Всё оказалось куда проще, чем на первый взгляд: каждый отдельный столбик являлся отдельным словом или устойчивым словосочетанием, отдельный символ означал слог. Слогов, на поверку, оказалось не так уж и много. Столбики складывались в строки. Каждая строка – отдельное предложение. Строки разбивались между собой пропусками, которые читать следовало слева на право. Главной трудностью в восприятии текста оказалось полное отсутствие знаков препинания и средств выразительности. Сплошной набор слов разбавленных цифрами.