Жюстина!
Почему я не проснулся в этот момент? Как смог досмотреть до конца?
На грудь ей кладут дощечку для разжигания огня, жрец берет в руки палочку и вращает ее на доске, пока она не начинает тлеть.
Я беру зазубренный обсидиановый нож и раскрываю ей грудь. Раздвигаю руками грудную клетку, по пальцам течет кровь. Там бьется сердце. Я беру горящую головню и кручу ею в разверстой ране. Происходит чудо, и пламя разгорается, рождаясь из этой раскрытой груди. Гонцы зажигают от него факелы, чтобы унести вниз, в долину. И тогда я вырываю ее сердце и поднимаю вверх. На меня смотрят из тьмы зеленые глаза ягуара, они прикованы к сердцу, еще бьющемуся в моей руке. Он готовится к прыжку. Лапы пружинят и отталкиваются, он летит прямо на меня, чудовищно яркий, как тигр на картине Дали.
И тогда я просыпаюсь.
В окно льется мягкий свет поздней осени. На редкость голубое небо. Но сновидение не отпускает. Оно кажется слишком реальным. Я начинаю анализировать и несколько успокаиваюсь. Да, недавно я рассказывал Жюстине о полуночных американских казнях. Отсюда время действия, антураж от ацтеков, ритуал – тоже. Бьющееся в руке сердце – из фразы врача о возможности его пересадки.
Иду умываться. С рук стекает красная вода. Бред! Почти бегом возвращаюсь в спальню. Жюстина еще спит. Живая.
Вечером она попросила меня провести экшен.
– Иначе я сойду с ума!
– Нет, – сказал я.
– Ну почему?
Потому что я не в себе, потому что боюсь потерять контроль над собой и выронить нож.
Я не сказал этого.
– Нет, Жюстина.
Она опустилась передо мной на колени, обняла за ноги, склонила голову.
Я вдруг вспомнил фразу о русской рулетке в собственной спальне. К чему бы? Мы не занимаемся асфиксией. Случайно убить партнера во время игры с ножами – это надо умудриться, даже если руки дрожат. Я же не бью с размаха!
– Ну ладно, – сказал я. – Почувствуешь себя плохо – не молчи.
Она подняла голову и улыбнулась.
Это был тот самый экшен, когда она умерла, а моя судьба круто изменилась, заперев меня в каменном мешке на Петровке.
Здесь, на железной кровати тюремной камеры, я совершенно четко вспомнил ее последние слова…
– Ох, как больно, Маркиз!
– Потерпи, сейчас приедет «Скорая».
Она тяжело дышит и прижимает к груди пакет со льдом.
– Знаешь, Маркиз, я когда-то была сильно верующей: посты соблюдала, в церковь ходила по три раза в неделю, сексом не занималась и довела себя до экстатической молитвы.
– Я помню, ты рассказывала. Ты молчи лучше, лежи.
– Нет, ты послушай. Потом я всеми способами пыталась достичь того состояния. Опьянение, секс, наши с тобой развлечения… И каждый раз, как индийский аскет, твердила «нети, нети, нети…». Не то! Нети, Маркиз! Похоже, но не то. Я думала, что мало боли – надо пожестче, и все придет. Больнее, чем сейчас, уже невозможно. Нети! Всю жизнь я искала Бога, хотя Он, наверное, дивится моему способу поиска. Если того же состояния можно достичь иначе – значит, Бога нет, значит, эндорфины, и ничего больше. Бог есть, Маркиз, потому что иначе нельзя. Он, наверное, теперь отправит меня в какое-нибудь не очень хорошее место. Но это такая мелочь!
Здесь, в тюрьме, видения не преследовали меня. Наверное, потому, что в условиях перманентного экшена, уйти в другой мир можно только одним способом – умерев.
Приближалась к концу вторая неделя заключения, и я уже шутливо размышлял о том, не обратиться ли (ежели буду жив и на свободе) с законодательной инициативой об ограничении максимального срока заключения тремя месяцами (для серийных убийц). И чтобы судьи перед вступлением в должность в обязательном порядке помещались сюда хотя бы на трое суток, чтобы имели представление о том, на что обрекают осужденных. Казалось бы, а что такого страшного? Ну держат в четырех стенах, ну кормят дрянью, ну гулять выводят в крытый каменный мешок… Ну и что? Рассуждать здесь бесполезно – есть только одно средство для понимания – испытать на себе.
Боюсь только, что трехсуточное заключение судей не даст полного представления об этом ужасе: знание того, что все скоро кончится, наполовину снимет стресс. Пожалуй, самое страшное здесь – неизвестность.