Желание Марко Вовчка сотрудничать в «Современнике» в ту пору, когда Тургенев вместе с группой либеральных писателей бесповоротно порвал с Некрасовым, Чернышевским и Добролюбовым, было открытым выражением солидарности с направлением передового журнала.
И не ее вина, что связи с «Современником» оборвались так же резко и внезапно, как и с «Русским словом». В июне 1862 года оба журнала были приостановлены на восемь месяцев. Именно по этой причине не последовало продолжения рассказа «Пройдисвет», который в русском варианте полностью удалось напечатать только в 1864 году, в малораспространенной газете «Русь», а на украинском языке, если не считать отрывка, помещенного в львовском журнале «Вечерниц!», при жизни писательницы он оставался под спудом.
Реакция перешла в наступление. Осенью 1861 года был арестован один из ведущих сотрудников «Современника», известный поэт и публицист, поборник женского равноправия, Михаил Ларионович Михайлов. Тогда же начались повальные аресты среди студентов Петербургского университета и гонения на либеральных профессоров, осмелившихся заявлять протесты.
До Парижа доходили тревожные вести. Распространились слухи об аресте Чернышевского. Марко Вовчок спрашивала в каждом письме: «Что там с вами? Я слышала, что Н[иколая] Г[авриловича] нет в Петербурге и не будет»; «Благополучны ли вы оба? Здесь все ходят слухи разные — тот одним придет помучает, другой — другим. Пожалуйста, почаще пишите, благополучны ли вы?»; «Что с Н. Г. и что с вами?»
Чернышевский пока еще был на свободе, а Добролюбов доживал последние дни. Прикованный к смертному ложу, он правил гранки «Новых повестей и рассказов» Марко Вовчка и, не догадываясь, что это его последнее письмо, ободрял писательницу: «Моя болезнь немножко приостановила работу; но теперь опять надеюсь не задерживать их корректуры. К рождеству книжка выйдет во всяком случае…»
17(29) ноября 1861 года Добролюбова не стало.
Чернышевский и Некрасов произнесли на Волковой кладбище прощальные речи, Михайлов «из своей клетки» в Петропавловской крепости откликнулся скорбным стихотворением, а Марко Вовчок, не зная, как жестоко с ней шутит судьба, еще раз — после смерти Шевченко — обратилась с посланием к умершему: «Я думаю, что вы больны очень. Пожалуйста, напишите, как вам можно будет. Спрашиваю других о вас, и другие молчат».
Прошло немного времени, и на долгие годы замолк голос Чернышевского. В стенах Петропавловской крепости он написал в 1863 году один из вариантов «Повести к повести». В отрывке, озаглавленном «Предисловие для моих друзей между читательницами и читателями», Николай Гаврилович восторженно отозвался о двух близких ему по направлению молодых писателях: «Я любил радоваться на сильнейшего из всех нынешних поэтов-прозаиков — на Н. Г. Помяловского. Это был человек гоголевской и лермонтовской силы. Его потеря — великая потеря для русской поэзии, страшная громадная потеря. Но остаются люди, гораздо сильнейшие меня талантом. Из них я не считаю неудобным назвать Марка Вовчка. Это талант сильный, прекрасный. По смерти Помяловского он опять остался первым, как был до него».
ОТЧУЖДЕНИЕ
Тургенев по прежнему «неотнятому праву» не снимал с Марии Александровны отеческой опеки. Она с благодарностью принимала его помощь и советы, но не позволяла вмешиваться в свои дела, когда это касалось людей, к которым Тургенев не испытывал симпатии, особенно из круга «Современника» или из среды польских эмигрантов. Легко проследить по письмам, как это его раздражало и как дипломатично отводила она упреки в неискренности.
«Что вы видите насквозь? И отчего мне бояться этого? Когда у меня есть что, о чем я хочу сказать, я говорю, когда есть что, о чем не хочу сказать, не скажу — скажу ли, не скажу ли, не боюсь. Если я не люблю много рассказывать, то не люблю и возиться с тем, чтобы то или другое прятать как клад. Это все, если касается меня, а о других я говорю или молчу по их воле, если только могу».
Это было сказано после возвращения из Италии. А на следующее лето, когда Тургенев находился в Спасском, она откровенно призналась: «Хочется иногда вас видеть и слышать. Вас зовут равнодушным но всему человеком, и я вас так называла иногда сама и ко всему равнодушия не люблю, а с вами лучше, чем с другими».
В начале октября 1861 года Тургенев читал у Боткина, а затем у себя дома, на Рю де Риволи, 210, роман «Отцы и дети», вскоре напечатанный в «Русском вестнике» и вызвавший острую полемику. Мария Александровна была в числе приглашенных. Сохранился ее лаконичный отзыв в письме к Добролюбову: «Тургенев сюда приехал. Я его видаю часто и читала новую его повесть «Отцы и дети». Лучше всех лиц в ней Базаров, хоть и нигилист».
На Тургенева нападали и справа и слева. Лишь немногие поняли глубокий смысл его новой книги. Отъявленные ретрограды видели в «Отцах и детях» антинигилистический памфлет, читатели-демократы — пасквиль на передовую молодежь. Одни были обрадованы, другие возмущены. Обескураженный Тургенев жаловался Марии Александровне, как устал он от «треска и грохота», произведенного «Отцами и детьми», а когда она попросила рассказать об этом подробнее, уклонился от прямого ответа: «Мне вовсе не хочется толковать о моем романе, о том, что говорили в России и т. д. Это все для меня давно прошедшее. В письме моем к Вам я намекал на то, что гнусные генералы меня хвалили — а молодежь ругала. Но эта волна прокатилась — и что сделано — то сделано».
Осенью 1862 года Тургенев вернулся из Бадена. Тогда или немного позже Мария Александровна завела с ним долгий и трудный разговор об «Отцах и детях», о котором узнал Чернышевский и поведал в «Воспоминаниях об отношении Тургенева к Добролюбову…». Писательница будто бы заявила автору «Отцов и детей», что он выбрал дурной путь отомстить Добролюбову, изобразив его в злостной карикатуре, и даже обвинила Тургенева в трусости: «Пока был жив Добролюбов, он не смел вступать с ним в борьбу перед публикой; а когда Добролюбов умер, чернит его».
Марко Вовчок, конечно, знала, что роман был написан и отдан в печать еще при жизни Добролюбова, а Чернышевский, изложив по прошествии многих лет содержание разговора, услышанного от третьего лица, мог об этом забыть. Но нет дыма без огня. Марко Вовчок разделяла распространенное мнение о прямой связи образа Базарова с Добролюбовым в качестве прототипа. И хотя Тургенев это отрицал, она продолжала настаивать и в конце концов заставила будто бы признаться, что «действительно он желал мстить Добролюбову, когда писал свой роман».
Чернышевский передал то, что слышал. Так это было или не так, проверить невозможно. Но даже легенда о подобном разговоре свидетельствует о взаимном отчуждении Тургенева и Марко Вовчка.
Тон переписки становится все более сдержанным, и пишут они друг другу все реже и реже. На вопросы посторонних лиц, не подозревавших о разладе, даются немногословные ответы.
«Вы спрашиваете о г-же Маркович. Она все еще здесь и, кажется, не нуждается…Впрочем, я ее вижу очень редко», — писал Тургенев Карташевской в марте 1862 года.
«Вы спрашиваете о Тургеневе. Он в Бадене и здоров. Несколько месяцев тому был здесь, и я его видела. Он как-то стал неспокоен и раздражен на все и на всех, против всего и против всех», — писала Марко Вовчок Ешевскому в июле 1864 года.
В начале того же года Тургенев давал показания по делу 32-х («О лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами»). В письме к царю и на допросе в Сенате он говорил о политических расхождениях с эмигрантами, после чего Герцен поместил в «Колоколе» заметку «Сплетни, копоть, нагар и пр.», где саркастически писал о «Седовласой Магдалине (мужского рода)», поспешившей довести до сведения государя «о постигнувшем ее раскаяний», в силу которого «она прервала все связи с друзьями юности».