Французская писательница Андре Лео (псевдоним Леони Шансе, составленный из имен двух ее сыновей) защищала в своих романах женское равноправие. В дальнейшем она получила известность как активная участница Парижской коммуны. Мария Александровна познакомилась с ней у Этцеля и заинтересовала ее творчеством Писарева, поместившего в «Отечественных записках» большую статью о романах Андре Лео.
Папин располагал некоторыми средствами, но не имел издательского опыта. Было решено призвать Каменецкого (после ликвидации украинской типографии он служил в Перми ревизором контрольной палаты).
«Данило Семенович, я пишу к вам не только от себя, но от имени других земляков ваших, — мы просим вас возвратиться в Петербург. Все здесь устроено, и остается только вам написать, что вы желаете приехать сюда, — вас перевезут. Приезжайте, Данило Семенович. Здесь есть теперь работа, и хорошая работа. Я остаюсь на житье в Петербурге, и если вы не прочь, то мы поселимся с вами вместе. У меня уже есть квартира на годы.
Не пишу вам обо всем подробно, потому что надеюсь вас скоро увидеть, — скажу только, что работа есть, работа хорошая и ее много. Между прочим, предпринимается издание одно, очень полезное, под моим именем. Не пугайтесь моей неопытности в деле и вообще моего неумения дела вести; деловая часть лежит на Иване Ивановиче Папине, который вам кланяется и тоже просит приехать сюда».
Указан обратный адрес: В Петербург. На углу Итальянской н Надеждинской, дом Овсянникова, № квартиры 26.
Это была огромная барская квартира гражданского генерала Пфеля, чиновника особых поручений в ведомстве императрицы Марии. Писательница и на этот раз остановилась у своей подруги Сонечки и прожила у Пфелей весну и лето 1867 года. В конце июля, когда дела прояснились, она сняла квартиру из нескольких комнат в одном из домов купца Лопатина, на Невском, 98.
Письмо Каменецкому было написано незадолго до новоселья. Действительно, друзья помогли ему перебраться в Петербург, но его сотрудничество с Папиным не состоялось. При первых же трудностях энтузиазм Папина угас. Другой издатель нашелся не скоро. Но это предприятие уже не имело ничего общего с первоначальным замыслом. С объединением украинских литературных сил вокруг издательства, душою которого была бы Марко Вовчок, ничего не получилось. С этого времени она надолго отходит от украинской литературы.
Немалой победой в сложившихся условиях было и то, что Марии Александровне удалось выпустить первый из трех томов сочинений, в котором подводился итог целому десятилетию ее деятельности в украинской литературе. Какое значение она придавала этому изданию, видно из предисловия: «Многие повести, написанные Марко Вовчком на малороссийском языке, переводились и печатались во время отсутствия автора. Перевод, не просмотренный автором, часто оказывался далеко не точным; эти неточности иногда извращали основной смысл рассказа и набрасывали на него такой колорит, который совершенно не соответствовал намерениям и желаниям автора… Далее, различные обстоятельства места и времени, различные соображения редакции и других лиц, более или менее чуждые действительным интересам литературы и общества, вели за собой сокращения, искажения и тех рассказов, которые до сих пор известны читателям. Все эти причины, заставлявшие автора говорить не совсем то и не совсем так, что и как он хотел сказать, в настоящем издании устранены…Все издание, с первой страницы до последней, тщательно пересмотрено, выправлено и дополнено автором. Мысль автора выразилась теперь во всей своей чистоте и полноте, именно так, как хотел и умел выразить ее сам автор».
В первый том вошли переводы всех опубликованных украинских произведений и повести, написанные по-русски, но примыкающие по содержанию к украинскому циклу. Посчастливилось ввести «Институтку» и даже «Кармелюка», выброшенного цензором из сборника сказок.
После выхода первого тома Папин предпочел устраниться. Но писательница на этом не успокоилась. В конце концов она добилась своего: выпустила собрание сочинений — и не в трех, а в четырех томах. Только радость была не велика. Издание растянулось почти на восемь лет.
КОНЦЫ И НАЧАЛА
Словно желая компенсировать себя за долгие месяцы вынужденного простоя, она работала с утроенной энергией — писала «Живую душу», переводила с французского и английского, редактировала свои сочинения, держала корректуры, готовила Богдана, основательно забывшего русский язык, к поступлению в гимназию. Оставшись с матерью и Богданом в пустой квартире (Пфели уехали на лето в деревню), она старалась не терять ни часа. Столь упорядоченный образ жизни ей самой казался неправдоподобным. Письмо к Этцелю о петербургском житье-бытье выдержано в пасторальных тонах:
«Я много работаю. Я начала произведение, которое у меня на сердце. Это моя утренняя работа, когда только одна я бодрствую. Потом начинаются уроки с моим сыном: диктант, история, чтение. Я справляюсь с этим как могу. Уроки кончаются, я берусь за переписывание. Я переписываю очень интересную вещь, и это мне не скучно. Потом уроки музыки с сыном. Затем я берусь за перевод, который должна сделать, который меня тоже интересует и нисколько мне не докучает. Это переписывание и этот перевод — прекрасное занятие, когда ты чувствуешь себя немного усталой. Это не требует размышлений. Иногда я сажусь за фортепиано и провожу за ним все свободное время, какое у меня остается».
Такой хотел ее видеть Этцель, и она не разрушала созданный им образ. На самом деле никакой идиллии не было, и этого не удалось утаить: «У меня большие неприятности и огорчения. Было бы долго посвящать вас во все подробности, и рассказ был бы не очень приятен, и я не люблю жаловаться».
Этцель потребовал объяснений. Какие тревоги омрачают существование его дорогой Мари? Он испытывает к ней отцовские чувства и хочет знать все, чтобы помочь хотя бы советом. Она должна быть с ним откровенной и ничего не утаивать…
Спустя несколько месяцев (в сентябре 1867 года) Этцель сопроводил очередное послание многозначительной сентенцией: «Нужно трезво смотреть на вещи, ибо если Вы будете считать кого-то совершенством и в один прекрасный день убедитесь, что это не так, то от этого будет тяжелее. Я говорю это в пользу того, кого Вы называете Магометом. Любите его меньше, чтобы любить всегда».
Легко догадаться, кого она называла Магометом. Это был Писарев. За два с половиной года он создал в крепости почти весь свод своих сочинений, сделавших его властителем дум передовой молодежи. Чутко улавливая запросы жизни, он будоражил умы и сердца тысяч и тысяч читателей, но, находясь в изоляции, знал о своем успехе только понаслышке. И когда Павленков решил выпустить Полное собрание сочинений Писарева, его удивлению не было границ: «Где это видано, чтобы издавалось Полное собрание сочинений живого, а не мертвого русского критика и публициста, которому всего 26 лет и которого г. Антонович считает неумным, Катков — вредным, Николай Соловьев — антихристом и пр.».
Флорентий Федорович Павленков — одна из самых светлых личностей в демократическом движении шестидесятых годов. Его столкновения с цензурой, привлечение к судебной ответственности — после того, как была «заарестована» за «явное нарушение общественной благопристойности» вторая часть сочинений Писарева, — его знаменитая речь на суде, прозвучавшая как обвинение самовластию, арест и последующая деятельность в ссылке — героические страницы из истории борьбы за свободу слова в царской России.
После каракозовского выстрела были отменены все льготы политическим заключенным. Режим в Петропавловской крепости резко ухудшился. Писареву запретили работать. Почти восьмимесячное бездействие в четырех стенах каземата подорвало его душевные силы. Он вышел из тюрьмы надломленным человеком. Вот его собственное признание в письме к Тургеневу от 18 мая 1867 года: «А я все это время, уже около полугода, чувствую себя неспособным работать так, как работалось прежде, в запертой клетке. Вся моя нервная система потрясена переходом к свободе, и я до сих пор не могу оправиться от этого потрясения».