Но так рассуждают в романе преуспевающие либералы, оправдывая свое отступничество громкими фразами о служении народу…в государственных канцеляриях. Один из них, Роман Аркадьевич Квач, ненавидит Загайного именно потому, что тот остался верен «делу» и не признает никаких компромиссов.
Опытные либералы, говорил Писарев, прошли великую школу «балансирования, мистификаторства и самоуверенного переливания из пустого в порожнее». Такими и предстают они в романе Марко Вовчка. Отсюда видно, какие злободневные вопросы общественной жизни затрагивались в этом произведении.
По настоянию Краевского из «Живой души» было выброшено несколько абзацев. Тем не менее цензор нашел в ней ту же «вредную тенденцию», что и в стихах Некрасова «Эй, Иван!» и «Медвежья охота», — «порицание условий нашего общественного строя, обличение их нерациональности». Но цензор еще не сделал своих выводов, а Марко Вовчок добилась согласия редакции на частичное восстановление изъятого текста в отдельном издании, для которого, по обыкновению, был использован журнальный набор.
Книга была отпечатана, когда из типографии выкрали часть готового тиража. Встревоженный Краевский потребовал от Некрасова, чтобы тот занялся расследованием. Очевидно, похитители знали, что роман Марко Вовчка легко будет сбыть на стороне: журнальная публикация имела успех, о «Живой душе» говорили и спорили.
В прессе появились разноречивые отклики. То, что ретрограды обрушились на «нигилистский» роман, никого, конечно, не удивило. Дезориентировала читателей критика не справа, а слева. П. Ткачев, публицист из журнала «Дело», ничего не усмотрел в этой книге, кроме повторения пройденного, и все его доказательства свелись к тому, что Маша — вовсе не тип «новой женщины», а героиня «пошлейшего из пошлейших мещанских романов». Единственная ее цель — «примазаться» к какому-нибудь мужчине (статья «Подрастающие силы»).
Роман Марко Вовчка послужил поводом для оскорбительной выходки: журнал «Дело» через голову писательницы сводил счеты с Некрасовым и «Отечественными записками». Как тут не вспомнить слова Чернышевского, сказанные много лет спустя, когда споры и события, волновавшие людей шестидесятых годов, отошли в далекое прошлое: «Марко Вовчок забыт публикой. Да и когда писал, не имел той славы, какой был достоин: это потому, что М. А. Маркович сначала жила вдали от литературных кругов, а потом была дружна с Некрасовым… и вражда литературных котерий к Некрасову распространялась и на нее. У некоторых влиятельных в литературе людей были и личные причины ненависти к ней».
Внутренняя борьба разобщала близких по направлению литераторов и могла только радовать их общих врагов. Что же касается «Живой души», то она выдержала испытание временем и вопреки недальновидным пророчествам осталась в истории русской литературы как одно из сильных, талантливых произведений о «новых людях».
ЭПИЛОГ «ЛОПАТИНСКОЙ КРЕПОСТИ»
Длительное общение с Писаревым, «блестящим адвокатом естествознания и образцовым популяризатором» (так определил Павленков одну из сторон его деятельности), совместная работа над переводами Брема и Дарвина значительно расширяют кругозор писательницы. Становится доступным ее сознанию неисчерпаемо многообразный мир природы, развивающейся по законам эволюции. Интерес к естественнонаучным идеям во многом определяет тематику ее переводных трудов и содержание журнала «Переводы лучших иностранных писателей», который будет издаваться под ее редакцией. Со своей стороны, Марко Вовчок побуждает Писарева серьезно заняться современной французской литературой.
Кроме статьи о романах Андре Лео, он помещает в «Отечественных записках» сокращенный перевод политической сказки Лабуле «Принц-пудель» в сопровождении сильного и смелого предисловия, подробный разбор романа Дроза «Золотые годы молодой француженки» и, наконец, глубоко принципиальную статью «Французский крестьянин в 1789 году» в связи с публикацией в журнале «Дело» первой части романа Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина».
По словам критика, авторы «стараются взглянуть на великие исторические события снизу, глазами… массы», «развивают в своих читателях способность уважать народ, надеяться на него, вдумываться в его интересы». В свете статьи Писарева понятна увлеченность Марко Вовчка этим замечательным произведением. Перевод всех четырех частей «Истории одного крестьянина» вызовет переполох в цензурных инстанциях…
Последние статьи Писарева — «Старое барство» (по поводу «Войны и мира» Л. Толстого) и «Французский крестьянин в 1789 году» свидетельствуют о новом взлете его критической мысли. Он преодолевает душевную усталость, чувствует прилив творческих сил, работает легко и быстро. Просветление в личной жизни действует на него благотворно. Он строит радужные планы и даже поддается уговорам потратить летние месяцы на отдых и лечение. Он готов поехать с Марией Александровной за границу — в Париж, Гейдельберг, Швальбах, куда угодно! — быть бы только с нею вдвоем, не разлучаясь ни на один день.
Нужно еще закончить неотложные работы, выполнить срочные обязательства… Некрасов из тактических соображений старается как можно реже выставлять фамилию Писарева, но ни одна книжка «Отечественных записок» не проходит без его статей.
Писарев — поднадзорный. Он лишен права передвижения. Петербургский обер-полицмейстер Трепов отвечает отказом на его прошение о выдаче заграничного паспорта. Мария Александровна решается тогда прибегнуть к связям А. К. Пфеля в высших сферах, и тот обращается от своего имени к управляющему III отделением Мезенцеву. 15 мая 1868 года приходит обескураживающий ответ: главный начальник III отделения «по увольнению кандидата словесности Писарева за границу согласия не изъявил».
Во время этих хлопот Писарев получает от издателя Павленкова обвинительный акт прокурора по поводу второй части его сочинений с просьбой дать соображения для борьбы с судом… Но Писарев, не особенно заботясь в подборе аргументов, сообщает Павленкову, что не хочет перечитывать свои старые статьи, отвлекаться от работы «бесплодными письменными упражнениями». Он отталкивает от себя все неприятное, все, что может выбить из колеи и нарушить душевное равновесие. Самое же существенное в сложившейся ситуации — ему известно, что Павленков осуждает его за разрыв с Благосветловым и обвиняет в этом Марию Александровну; известно ему также, что сестра его Бера воспылала к Марий Александровне ненавистью с тех пор, как подружилась с Павленковым…
Издатель тактично напомнил критику, как он принимал близко к сердцу судебный процесс над своими сочинениями «в крепостной, долопатинский период», и в тот же день, 26 апреля, написал его сестре Вере, уже не скрывая негодования: «Я считаю и всегда считал это дело настолько же своим, как и его. Он сам должен понять свою неловкость. Не знаю, однако, поймет ли! Теперь он что-то не очень стал понятлив. Новая крепость — дом Лопатина, — кроме слога, ничего в нем не оставила…»
Хлопоты между тем продолжались. 3 июня начальник III отделения ответил согласием на новое прошение Писарева о поездке на морские купанья в Лифляндскую и Курляндскую губернии.
Около 20 июня Писарев с Марией Александровной и Богданом выехали в Ригу.
Незадолго до отъезда он заглянул в «Отечественные записки». Об этом посещении рассказывает в «Литературных воспоминаниях» А. М. Скабичевский:
«Он влетел в редакцию на этот раз такой веселый и оживленный, каким я его давно не видел. «Должно быть, — подумал я невольно, — он дождался праздника своей любви!» Пришел он с целью проститься перед своим отъездом на лето в Дуббельн на морские купания. Восторженное расположение духа его, «сияние», как он сам выражался о подобных радостных моментах своей жизни, еще больше просияло, когда вошла в редакцию совершенно незнакомая ему девушка с большим поясным фотографическим портретом его и, узнавши подлинник, подошла к нему с робкой просьбой подписаться под портретом, что Писарев тотчас же, конечно, охотно исполнил».