— Дорогая мисс Демут, посудину, в которой я переплывал взбесившийся Ла-Манш, трепало так, что я вообще не рассчитывал вас более видеть. Но все равно я прошу прощения за то, что наука еще не подчинила себе водную стихию. Потерпите, и я стану аккуратнее самого Энгельса. Кстати, дома ли он?
— Конечно, ведь это часы его работы, но даже и наш великий оптимист начал беспокоиться, не настигло ли вас в пути несчастье.
На пороге холла появился Энгельс и, широко улыбаясь, приветствовал друга.
— Шорлеммер, дружище, ты, как я и был, впрочем, уверен, жив и невредим. Женщины, как некогда Кассандра, склонны всегда вещать о худшем. Но если тебя не коснулся на нашей благословенной родине драконов закон против социалистов, ты огнеупорен и не можешь потонуть в бурных водах пролива.
— Не торопись с выводами, Фридрих. Представь, я едва не был судим как контрабандист.
Оба друга, взявшись под руки, вошли в кабинет.
Шорлеммер с комическими подробностями принялся повествовать о своем путешествии из Швейцарии в Дармштадт. Он пересек границу в то самое время, когда в руки германской полиции попал ящик с несколькими пудами запрещенной газеты «Социал-демократ», издававшейся в Цюрихе. И подозрение пало на странствовавшего по Европе профессора.
— Еще бы, — прервал Энгельс рассказ друга, — по полицейским понятиям, химик — конечно же, научно вымуштрованный контрабандист. И даже твоя внешность добропорядочного ученого не способна разубедить ищеек Бисмарка. А действительно, Карлхен, кто, кроме профессора Шорлеммера, мог провезти столь взрывную контрабанду? Ну, признайся же!
— Не пойман, не вор. На Востоке говорят, что из ста подозрений невозможно создать одной улики, как из ста ослов не сделать и одной лошади. Скандал, однако же, назревал большущий. Покуда я, ничего не зная о возникшем обвинении, следовал в Хехст, к моей матушке и брату явились с обыском. Вообрази, какой переполох в почтенном семействе! Едва я сам прибыл на место, как был тщательно освидетельствован, так сказать, просмотрен со всех сторон, и как описать тебе пренеприятное удивление борзых, когда они обнаружили при мне английский паспорт с всесильным львом на гербе. Как ты знаешь, я принял английское подданство после введения узаконенного зверства, называемого законом против социалистов. Я не пожелал довольствоваться приторными гримасами и извинениями местных сатрапов и расшумелся. Получилось все как нельзя более кстати для наших товарищей. И в итоге происшедшего в Дармштадте на подоспевших выборах социалисты получили по меньшей мере лишних пятьсот голосов. Не плохо, дружище?
В сумерки Энгельс и Шорлеммер отправились пешком по широкому Стрэнду к Пикадилли-серкус, где расположились театры. Дождь прекратился, но город остался как бы погруженным в густой серый кисель. В маленьком сквере ярко зеленела трава.
— Я нигде не встречал таких газонов, — заметил профессор химии. — Хрестоматийный рассказ сообщает о разговоре садовника с иностранцем, спросившим его, как достичь такой густоты зеленого ковра. «Нужно подстригать его ежедневно», — последовал ответ. «И долго ли?» — «Двести лет».
Энгельс выслушал Шорлеммера и ответил живо:
— Вот как. В этом я усматриваю немалый смысл. Так же вот коса английской буржуазии подстригает бедные слои населения, а в этом веке с особенным старанием пролетариат. Двести лет капитализма — это трагедия и это же величайшая школа для здешнего народа. Англичан теперь не подвигнешь одними проповедями. Колонии приносят огромные доходы, сверхприбыли небывалые, верхушка рабочего класса подкуплена подачками и высокой заработной платой. В социалистическое движение на острове рабочие массы по-настоящему еще не вступили. Раздробленные группы социалистов похожи на секты. — Помолчав, он закончил: — Иное дело Россия, только что высвободившаяся из кандалов крепостничества. Как это ни парадоксально, ей, самой отсталой стране, суждено открыть новую революционную эру человечества. Достаточно легкого толчка, чтобы лавина сдвинулась.
Энгельс с детства любил музыку. Романсы Шуберта и Шумана, арии из опер Моцарта он знал наизусть и часто напевал их один или с друзьями. Он не только читал музыкальные пьесы с листа, но и мог дирижировать хором. Оправившись после длительной болезни, если изредка выпадало свободное время, он посещал концерты и театры, что и называлось у не- го «покутить» с Шорлеммером.
Сидя в небольшой таверне за кружкой пива, Энгельс заметил: