Вскоре — ещё одно чудо: перед нашим корпусом был сделан большой бассейн, и в одно прекрасное утро на дачу приехала чья-то бабушка — скульптор по профессии, и под её руководством рабочие стали выкладывать стенки бассейна цветной мозаикой. Когда они закончили, и бассейн, наконец, наполнили водой, весь яркий мозаичный подводный мир ожил: водоросли и осьминожки, морские звезды и морские коньки, медузы и крабы, и, конечно, рыбки всевозможных форм и цветов, — все, казалось, шевелились под толщей прозрачной, пронизанной солнечным светом воды. На следующий день, после полдника, нас запустили в этот бассейн купаться. Боже! Я просто задохнулась от восторга, спускаясь по лесенке в тёплую, играющую золотыми бликами воду, — к этим замечательным морским обитателям. Плеск, смех, радостные взвизгивания… И тут — громкий, перекрывающий весь детский гомон голос воспитательницы:
— Та-ак! Кто намочит свою панамку, сразу же выйдет из воды!
Вода в бассейне доходила нам всего до пояса, и надо было очень уж постараться, чтоб намочить панамку. И я подумала, что уж я-то точно её не намочу. Но я и глазом моргнуть не успела, как чья-то рука мелькнула почти у самого моего лица, и сорванная с головы панамка — уже в бассейне, уже набирает влагу, темнеет, тяжелеет и медленно-медленно начинает опускаться под воду….
— Воробьёва! Сию же минуту вышла из воды и села на бортик!!!
Я покорно подчиняюсь. Сидя на нагретом солнышком бортике и купаясь уже в собственных слезах, потоками льющихся из глаз, я старательно выжимаю и расправляю панамку, в надежде, что она быстро высохнет, и мне снова можно будет вернуться к крабикам и звёздам. А ещё — сквозь пелену слёз я всматриваюсь в счастливых купальщиков, пытаясь понять, кто же сделал мне такую пакость. Противный белобрысый мальчишка — лицо совсем незнакомое — смотрит на меня из воды и кривляется, как макака, а рядом с ним хихикает Леночка, которая, судя по всем, и вдохновила героя на сей славный подвиг. Смотреть на них мне противно, я опускаю голову как можно ниже, и одна лишь мысль, странная, отчаянная, вертится в мозгу: «Ах, если бы вернуть всё назад, всего на минуту назад, и успеть — заметить, отойти, оттолкнуть, отобрать, …не дать случиться тому, что случилось…Если бы!». И впервые в жизни — осознание, горькое-прегорькое: «Нет, вернуть ничего нельзя. Что случилось, то уже случилось. Ничего не изменишь». Эти отчаяние и горечь намного сильнее, чем ненависть к Леночке. Осознание необратимости событий — новый страшный инсайт в познании мира… И с ним надо как-то справиться, как-то смириться.
С осознанием того, что в мире существуют злоба и несправедливость я, кажется, смирилась уже давно. Моим «коучем» была, как ни странно, всё та же особа с большими, глуповатыми зелёными глазами и жиденькими светло-русыми косичками. В прошлом году Леночку записали на балет, и на следующий же день она пришла в сад с блестящей идеей: набрать свою балетную школу, а для этого измерить талии у всех девчонок с помощью пояска от платья. Она построила нас всех в шеренгу и с важным видом подходила к каждой, чтобы провести это тестирование на профпригодность. В итоге она взяла на балет всех. Кроме меня.
— Ты не подходишь. Слишком толстая, — заявила новоявленная прима-балерина тоном, не терпящим возражений, и я, еле сдерживая рыдания, убежала в туалет, чтобы уже там, в уединении, дать волю слезам. Уединения не получилось: Леночка привела в уборную только что набранную балетную труппу и приказала им:
— Пинайте её, пинайте!
Двое или трое подчинились приказу, остальные стояли и смотрели, как их подружки разминают ноги пинками вместо батман-тандю. Мне не было очень уж больно. Мне было непонятно, почему они так себя ведут… Что я им всем сделала? Это непонимание ранило больше, чем какие-то там пинки худосочных сверстниц, даже больше, чем слова Леночки. И каким-то образом, очень скоро пришло осознание, на тот момент ещё не оформленное в умозаключение, а живущее пока на уровне чувств: «Чтобы тебя ненавидели, необязательно делать что-то плохое. Ненависть к тебе просто есть, потому что ты — это ты, не такой, как другие. Вот и всё.»
….Снова утро, снова залитая ярким и тёплым солнцем веранда, где уже накрыт завтрак. Сегодня дежурю по столовой я вместе со своим другом Колькой, и аккуратно раскладывая около тарелок ложки и салфетки, замечаю, как воспитательница водружает на отдельно стоящий, узкий длинный стол большой поднос с мармеладом. Мармеладины большие, с пол ладошки величиной. И разноцветные: лимонно-желтые, апельсиново-оранжевые, яблочно-зелёные, клубнично-красные… И сверху покрыты сахаром, словно инеем. Даже не подходя близко, я чувствую фруктово-ягодный аромат, и уже ощущаю на языке эту упругую, нежную, чуть с кислинкой, свежую сладость. Я очень люблю мармелад. И сегодня нам его дадут к чаю. А что же вообще на завтрак? Нянечка несет из кухни большую дымящуюся кастрюлю… Каша? Манная, или овсяная, или гречка с молоком? Ох! Разочарованию моему нет предела: большой плоской ложкой с дырочками она выкладывает на тарелки варёную картошку…Не пюре, нет! — половинками! Я морщу нос: на завтрак ничего хуже и придумать нельзя! Ну, да ладно… Никто ведь не заставит съедать всё, что на тарелке. Зато к чаю будет восхитительный, самый вкусный на свете мар-ме-лад! Какого цвета мармеладину я возьму? Желтую? Или красную? Или все-таки, оранжевую, апельсиновую?