Он отпустил мой стул, и я подпрыгнула, прежде чем сесть. Я вскочила со стула, прежде чем он успел убраться из комнаты.
— Келли! — почти закричала я.
Он остановился, положив руку на ручку двери.
— Ты первый начал.
Стрела попала в цель. Его плечи напряглись, как и спина. Вены на его шее раздулись. Он никогда не вспоминал о том, что Скотт сказал ему в тот день в комнате для допросов, но я не раз ловила его на том, что он буквально сверлил взглядом фотографию своего отца. Я знала, что ему было интересно, почему этот человек солгал ему, если то, что сказал Скотт, было правдой.
Зачем скрывать его от матери?
Если вопрос не давал мне покоя, то в его мозгу он должен был звучать безостановочно. Но я не собиралась позволять ему обвинять меня в моем дерьме, когда он отказывался разбираться со своим собственным дерьмом. Нам обоим нужно было изгнать призраков, и рано или поздно Кэшу Келли пришлось бы сделать глубокий вдох, а затем встретиться с собственными призраками лицом к лицу.
22
Кэш
Она вытащила меня из-за моего дерьма.
Это было правдой. Я не разобрался со своими проблемами. Главным образом, лгал ли мне мой старик, и если да, то где была женщина, которую я когда-то называл матерью?
Если. Если. Если. Чертово «если». От всего этого меня начала мучить бессонница.
В промежутке между тем, как мой старик наведывался ко мне всеми своими излюбленными способами, и тем, как моя жена наваливала свои проблемы на меня, мой сон в среднем исчислялся минутам. А еще это чертово «если». Это была самая странная вещь, которую я когда-либо испытывал в своей жизни, потому что я не мог это контролировать. Меня задевало это куда сильнее, чем я мог бы признаться в этом кому бы то ни было. Мне было некомфортно.
Однако я признался ей в этом в некотором роде по-своему. Кроме Тито Сала, я никогда никому не рассказывал, что бессонница подкрадывалась ко мне, словно шторм, днем и ночью. Это было единственное, что я никогда не мог подчинить своей воле.
Пока не появилась она.
Она дала мне то, чего раньше ни у кого не было: силу, которая выходила за пределы этого мира.
Мир.
Потом она, блядь, украла и мир у меня, что было хуже, чем никогда не знать, каково это, потерять мир и спокойствие. Потому что, как только я их потерял, это стало для меня куда худшим кошмаром, чем бессонница.
Нет. Дело было не в бессоннице.
Дело было в ней.
Она издевалась надо мной так, как никто никогда раньше не издевался, и она делала это по-умному. Самый умный противник, с которым я когда-либо сталкивался.
Она отказалась поцеловать меня.
Отказалась поцеловать меня.
Подставила мне свою щеку, как будто подставляла мне свою сразу после того, как я сначала впечатал ей хуком слева.
Она отказалась спать со мной. Она отказалась заниматься со мной любовью.
Если этого было недостаточно, чтобы довести меня до ручки, она нашла лазейку в моем единственном требовании ужинать со мной.
Она ничего не ела. Ну, практически ничего.
Она откусывала кусочек или два от порции в своей тарелке, а потом смотрела на меня, скрестив руки на груди, как избалованный ребенок. Она худела, но не в физическом смысле.
Откуда я это знал? Я, блядь, не мог бы этого никому объяснить. Нас с ней связывало что-то такое, для чего я не подобрал бы слов. Я просто это чувствовал. Это было что-то такое, что выходило за рамки плоти и крови.
У меня тоже не было мешков под глазами, и она тоже это знала.
Мы с ней находились в состоянии войны, но боролись за одно.
Сидя за столом и наблюдая, как она ковыряется в еде, в то время как все — Морин и маленькая девочка — ели и вели себя как ни в чем не бывало, мне захотелось взять и перевернуть стол. Я и раньше находил покой в хаосе, знал его значение и был готов снова заявить о своих правах.
Я отчаянно нуждался во сне, как сердце не могло функционировать без артерий.
Как будто моя жена могла слышать мои мысли, она подняла на меня глаза, оторвавшись от своей тарелки, как только я об этом подумал. Секунду спустя она уронила овощ, который только что взяла со своей все еще полной тарелки.
От напряжения у меня свело челюсти, а по вискам пробежали шокирующие линии жара. Она не играла в игры, не в такие, и это тревожило меня еще больше. Сердце, которое я украл у нее, совершало злой поступок, стремясь отомстить, — оно объявило забастовку и отказывалось биться. А это биение успокаивало все шумы, создававшие хаос в пустоте.
Я поднял бокал и поднес его к губам, гадая, не разобьется ли он в моей руке. Что-то мягкое коснулось моей кожи, прежде чем жидкость коснулась моего языка. Опустил взгляд и увидел Коннолли, которая держала свою ладонь поверх моей. Она улыбнулась и наклонила голову за спину. Я повернулся, чтобы посмотреть. Морин поставила пирог.