Василий, радостный и возбужденный, привел Елену в опочивальню. Сбылось то, чего так долго добивались оба. Они сели на постель, и вдруг государь увидел на подушке бумажный свиток.
— Что там, голубь мой?—томно спросила Елена.
— Какая-то грамота.
— Опять лжа какая-нибудь,—догадалась царица —Дай-ка я прочту.
— «Великий государь!—начала читать Елена.— Твой бывший постельный Санька тебе челом бьет. Исполняю клятву, данную законной царице Соломонии перед богом. В кои дни, как был я с нею в монастыре в Суздале, она сказала мне, что напрасно в монастырь заточил. Твоя новая царица суть...
— Хватит!—воскликнул Василий и выхватил из рук Елены свиток.
— Читай далее,— попросила царица.
— А твоя новая царица суть блу...
— Читай, государь мой, читай. Я к хуле привыкла.
— ...суть блудница. Как возил я ее к тебе для греховодства, то она соблазняла своим телом и меня, грешного...
— Веришь ли?—чуть побледнев, спросила Елена.
— Смердящий пес! Эй, кто там!
Дверь сенника открылась, в ней показалась жена тысяцкого. Василий оттолкнул ее в сторону:
— Князь Михайлу ко мне, бегом!
— Откуда это?—гневно спросил он вбежавшего Глинского.
Глинский пожал плечами и протянул руку за свитком.
Елена отбросила руку князя, взяла свиток от государя и властно произнесла:
— Князь Михайло Львович! Повелеваем тебе хоть под землей сыскать постельничего Саньку и немедля доставить к нам.
— Слушаюсь, царица,— Глинский поклонился и вышел.
А на следующее утро к великому князю, как и прежде, был послан голяр для бритья бороды. Василий уже уселся в кресло, но вошла Елена Васильевна и, не глядя на царя, сказала голяру:
— Иди вниз и скажи, чтобы тебя сюда больше не посылали.
— За что же, Оленушка? Он бороду голит неплохо.
— Скажи, чтобы и другого не посылали. Женатому государю без бороды ходить недостойно.— И, обратившись к царю, добавила:— Отныне я твоя царица. Обычаи русские блюсти буду.
Спустя неделю к великому князю зашел митрополит. Даниил о делах церкви поговорил самую малость, потом сказал:
— Князь Глинский послал во все стороны гонцов, дабы Саньку изловить. Сие обречено на неуспех.
— Отчего же?
— Ищут не там. Санька, я мыслю, в Москве. По твоему повелению сестру того Саньки я хотел перевезти в мои палаты, но в пути ей помогли бежать. Мои служки бросились за ней, но их обскакал какой-то молодец с намерением задержать. Беглянка, сама того не ведая, понеслась к Неглинному пруду, и тот молодец хотел уберечь ее. Но не успел. Беглянка утонула. Я бы сему сразу поверил, если бы не случай: один служка явился без рясы. «Где, глаголю, ряса?» Тот: «Ратник отнял».—«Зачем ему твоя ряса?» — «Ратник был весь мокрый!» Трусы и глупцы! Ежели ратник был мокр, то вестимо, он прыгал в воду и беглянку вытянул. Утром я послал туда людей умнее, и помыслы мои оказались верными. В шалаше около проруби нашли одеяние монашеское, которое игумения Секлетея признала. А многие улошные сторожа говорили моим людям, что в ту ночь один человек, ведомый им как твой слуга, проходил мимо застав со спутником, закутанным в рясу. И теперь я вопрошаю тебя, государь: кто, кроме Саньки, мог пойти на помощь Иринице? Он тут.
— Князя Глинского ко мне,— бросил слова Василий в сторону стольника, стоявшего невдалеке.
Для Ирины настали счастливые дни.
На улице попахивало весной, весна пришла и в душу Ирины. Почти всю свою недолгую жизнь провела она в монастыре среди послушниц злых, бездушных, обиженных жизнью. Ласки не видела никакой. В свободные от молитв часы монашки много говорили про любовь и про мужчин; из разговоров этих Ирина поняла, что от племени мужского надо бежать, как от сатаны, что все они искусители: опозорят и бросят. А тут столкнула ее судьба с первым в ее жизни мужчиной — и он оказался и добрым, и смелым, и ласковым, и нежным. И родилась в юном сердце любовь к этому человеку. Об этом она и сама еще не догадывалась: просто ей хотелось чаще видеть Аказа, быть с ним рядом. Весь этот месяц прошел в приятных тревогах. Пока нет Аказа, она тревожится, ждет.
Аказ бывал у них часто. Он приносил из города новости, делал покупки, помогал по дому, а когда оставался вдвоем с Ириной, играл ей на гуслях, пел песни, обучал девушку говорить по-своему. Ирина быстро научилась понимать Аказовы песни. Иногда в общей беседе понадобится проказнице тайну какую-то Аказу сказать, она и скажет ему. Санька в такие минуты хмурился, глядел на Ирину грозно и уходил в горенку. Бабушка тоже шла за внуком и успокаивала его.
— Хороший он человек, Саня. А девке взаперти-то одной каково? Пусть хоть с ним сердце отводит. Спаситель ведь.
— Аказ —он молодец,— соглашался Санька,— только язычник. А сердце девичье, знаешь,— воск. Вот я о чем думаю.
— Я, внучек мой, деда твоего полюбила, он разбойником был. Сколько горя от той любви приняла, а все одно была счастлива.
Санька с бабушкой соглашался, но на душе все равно было тревожно.
Любил ли Аказ Ирину? Он точно не мог себе на это ответить. Если бы полюбил, то Эрви должна уйти из сердца. Но она не уходила. Хоть и мало было надежды на то, что она вернется к нему, но вера эта не пропадала. Иногда он задавал себе вопрос: а что если Эрви нет в живых, если она добровольно осталась в Казани и нет ей возврата назад? Стоит ли ждать ее, тратить в тоске молодые годы. А если она верна ему? Ждет с ним встречи?
Ирина была совсем не похожа на Эрви, и все же его к ней тянуло. В домик Сани Аказ ходил, как на праздник. Однако надежды большой на ответную любовь не было. Санька на разговоры сестры и друга смотрел неласково, Ирина хоть и была с Аказом нежна и душевна, но называла его братом и спасителем, а это говорило о том, что к нему девушка относится по-хорошему от благодарности и гостеприимства, может быть, скуки ради, но не от любви. От таких дум по ночам у Аказа ныло сердце, и он часто задумывался над своей судьбой. А судьба-злодейка не сулила Аказу ничего хорошего. Если даже и полюбит его девушка, что с того? Остаться служить Москве постоянно и жениться на ней было нельзя: беглая она монашка, от пострига убежала. Везти в Нуженал тоже нельзя — отец и сородичи не примут. Эрви может вернуться. Да и пойдет ли Ирина в глухие леса на Волгу. От этих дум раскалывалась голова, болела грудь.
Потом настало Великое воскресенье. Вся Москва праздновала Христов день.
Гуляли все.
Ходили из дома в дом—христосовались. По улицам, заплетаясь, бродили хмельные ратники, на площадях открыто целовались совсем незнакомые люди—на пасху это можно, не грех. Даже монахи и те осмелели: вино пьют, мясо едят прямо на глазах у православных, а иные, задрав рясы, бегают за молодайками. В эту пору Аказ решил рискнуть и пробраться к Ирине днем, потому что она просила навестить ее в светлый праздник.
К дому Ирины он прошел незаметно, здесь его встретили, как всегда, приветливо и радостно.
— Ты хоть и не православный,— сказала Аказу бабушка Ольга,—одначе и для тебя сей день праздник. У татар и тех в эту пору своему богу молятся.
— И у нас тоже сегодня праздник,— ответил Аказ,— наши люди всем илемом сегодня утром, наверно, ходили под священное дерево и просили у бога большого урожая, здоровья семье и скотине.
— Ну вот, видишь, Саня, а ты говорил... Садись, Аказушко, с нами, попразднуй.
Чинно сели за стол, разрезали кулич. Сначала всех перецеловала бабушка Ольга. Она не спеша подходила сначала к Сане, потом к Ирине и Аказу и трижды целовала в губы. Потом Саня христосовался с Ириной и Аказом. Подошла очередь Ирине целовать Аказа. Все глядели на нее, думали, девушка смутится. А она спокойненько взяла из миски крашеное яйцо, стукнула о край стола, сказала Аказу: «Христос воокресе», а поцеловать не поцеловала. У Аказа сразу на сердце тень. Не показывая огорчения, он ответил Ирине и принялся за кулич. Потом разговлялись мясом, скоро на столе появилось пиво и медовщина.
Под вечер, когда утомленная бабушка отправилась на печку, а Санька, напившись пива, уснул прямо за столом, Аказ и Ирина перешли в горенку. То ли от медка, то ли от волнения глаза у Ирины в сумерках горели, как угольки. Она долго смотрела на Аказа, и тот, чувствуя ее зов, решился первым сделать шаг.