— Остановись, святой отец, мы не будем насиловать ее — это противно воле аллаха. Прости, что я потревожила тебя зря. Если будешь в городе и увидишь мурзу Чапкуна, пошли его ко мне. Он давно просит Эрви в свой гарем. Скажи, что я дарю ее ему-
Эрви пала перед царицей на колени и, плача, протянула к ней руки:
— Убей меня, госпожа, но только не в гарем! Только не в гарем!— Эрви упала на ковер, содрогаясь от рыданий. Сююмбике подошла к ней, сказала властно:
— Ты поедешь в Нуженал?!
— Поеду.
— И сделаешь все, что я велю?
— Сделаю...
Царица села, кивнула сеиту. Тот подхватил Эрви под руки, подтащил к столику.
— Встань, Эрви!
Эрви поднялась, но тут же упала снова. Ноги не держали ее. Сеит взял со столика священную книгу, поднял руку Эрви, подложил под нее Коран.
— Повторяй за мной. Отныне и до смерти...
— Отныне и до смерти... — надрывно повторила Эрви.
— ...я буду следовать праведному ученью Магомета...
— ...праведному... Магомета...
— …и принимаю веру в аллаха единого и величайшего...
— ...единого и величайшего... — как эхо неслось с ковра.
— ...и клянусь на святой книге...— Сеит глянул на Эрви в ожидании слов, но она молчала.
— Она без чувств, — спокойно заметила Сююмбике.
Сеит перевернул Эрви вверх лицом, приложил Коран к ее губам, к груди, ко лбу и произнес тоном купца в лавке:
— Дело сделано-
— Оставим ее,— сказала царица, поднимаясь.— Теперь она будет покорна нам до смерти...
Ночь сошла на Казань. Вышки минаретов опустели, умолк гомонливый базар, шумевший весь день. Где-то тихо звучал рожок— мелодия лилась печальная, тоскливая. Но вот и она оборвалась, стыдливо замер ее последний звук. Погасли огни в домах, только кое-где мерцают глазки-окна кофеен, не успевших выпустить поздних гостей. Ночью не услышишь скрипа арбы — жители города ушли за высокие заборы своих домов. Даже собаки перестали лаять. Тишина. Изредка процокает по камням запоздалый всадник, иногда бесшумно проплывет чья-то тень по освещенному луной забору, и снова безмолвие.
Еще тише в ханском дворце. У малого входа со стороны Казани появились две фигуры. Страж, дремавший, воспрянул, услыша легкие шаги, насторожился. К нему подбежала женщина, открыла лицо. Страж сразу узнал ее — Эрви.
— Кто второй? — спросил шепотом.
— Евнух. Пусти.
Страж вложил саблю в ножны, шагнул вбок от входа.
Комната с темно-синими сводами — для сна царицы. Но Сююмбике не спит. Она полулежит на широком ложе, перед ней рассыпаны розы. Царица не спеша обрывает лепестки, бросает на ковер. Освещенные трепетным огнем светильников, лепестки на ковре похожи на пятна крови.
На Сююмбике ослепительно яркие одежды. Широкий пояс искрится множеством жемчугов и алмазов. Бирюзой светятся сафьяновые сапожки. Царица ждет возлюбленного. Всякому известны последние минуты перед свиданием. От волнения кипит кровь, бьется в груди сердце.
Но сердце царицы бьется ровно. Алим ей нужен не для любви
Тихо открылись дверцы — показался Алим. Он быстро подошел к краю ковра, опустился на колено.
— Селям-алейкум, великая.
— Живи сто лет, Алим, сын Кучаков.
— Ты звала меня, о вздох моего сердца?
— Звала. Встань и садись рядом со мной.
— Когда я шел сюда, мне сказали, что я любим. Это верно?
— Может быть. Но об этом не говорят сразу. Особенно во дворце хана.— Сююмбике одарила Алима лукавым взглядом.
— Я готов жизнь отдать, только бы узнать это!
— Узнаешь. Но ответь мне сначала, почему ты не покинул Казань вместе с отцом? Сначала, говорят, ты хорошо служил Сафе-Гирею, теперь также хорошо служишь его врагу — хану Бен-Али. Отчего это? Ведь ты крымец?
— Неправда, царица. Отец мой из Крыма, а я рожден в Казани. Я ханам не служу, а своему родному городу. Я так и сказал отцу, когда он уходил отсюда.
— Если на трон сядет какой-нибудь пастух, ты и у него будешь целовать пыль с ковра?
— Если пастух заслуживает трона...
— Ладно! А если ханством буду управлять я, одна?
— Более верного и преданного слуги, чем я, у тебя не будет! Я и мои джигиты будем рады умереть за тебя, джаным!
— Я верю тебе, Кучак-оглан.— Сююмбике долго молчала, потом добавила: — Верю, потому что люблю тебя.
Алим резко пододвинулся к царице, протянул к ней руки, чтобы обнять, но Сююмбике выпрямилась и строго взглянула на Алима.
— Сначала выслушай меня. Я больше не могу терпеть! Хан Бен-Али мне ненавистен, только ты один желанен моему сердцу. Но я царица, Алим, и мы не сможем быть вместе, пока рядом со мной Бен-Али.
— Скажи только слово —и я зарежу его, как ягненка!
— А потом?
— Никто не помешает нам любить друг друга!
— Это плохо. Ты говоришь не думая. Мне ты казался умнее. Я сама отвечу тебе, что будет потом. Ты убьешь хана, сторонники Москвы поймают тебя и снимут голову, а меня, опозоренную и нищую, выбросят за стены крепости.
— Говори, свет очей моих, я сделаю все!
— Завтра Эрви едет к горным черемисам. Она умна, и Аказ будет нам большой опорой. Луговых черемис Япанча в железной узде держит. Он тоже будет за меня. Но этого нам мало. Ты тоже завтра собирайся в дальнюю дорогу. Поедешь в ногайские степи, отцу моему поклон повезешь. Скажи ему: пора вершить задуманное. Пусть всадников своих под Казань ведет. Вот тогда московиты не страшны будут. Тогда с тобой мы вместе Казанью будем править. Готов ли ты в путь?
— Хоть сейчас, блистательная! — воскликнул Алим и снова протянул руки к Сююмбике.— Я вручаю мою судьбу тебе, я весь горю, желанная!
Царица подняла с ковра розу, оторвала от цветка самый большой лепесток и, приложив его к губам, слегка потянула воздух в себя и поманила Алима...
Очнулся Алим только тогда, когда оторвался от губ царицы. Глаза Сююмбике горели. Легким движением руки она смахнула с усов Алима розовые обрывки лепестка. Руки ее дрожали, лицо чуть побледнело.
Алим рывком поднял ее на руки, понес.
— Не смей! — голос царицы звучит властно.— Не время еще.
— О, прохлада глаз моих!
— Иди домой! Завтра в путь!
Спокойные, холодно повелительные слова отрезвили Алима. Он хотел в последний раз поцеловать царицу, но она подняла руку и указала на дверь.
— О, как слабы мы, женщины! — воскликнула она, когда Алим вышел.— Еще минута, и я покорилась бы ему. Еще миг, и я потеряла бы власть над этим мужчиной.— Сююмбике гордо подняла голову, взглянула на дверь и сказала: — А теперь он мой раб!
Среди коренных, знатных казанцев мурза Булат да мурза Чура самые -- влиятельные, сильные. Булат отличался мудростью. Чура — храбростью. И богаты оба... Простые казанцы слушают их обоих с большим почтением. Оба сыздавна Москве союзники. И не потому, что русских очень любят, а потому, что свою силу Казань давно утратила и приходится выбирать либо Москву, либо Крым. И те, и другие давят на Казань поочередно.
Булат и Чура выбрали Москву. Почему? Вроде бы к крымцам душа больше должна лежать: все-таки одному богу молятся, по одному шариату живут, кровь опять же одна. Но простой народ казанский крымцев больно невзлюбил. Вероломны, лживы, мелочны, жадны, чуть что — сразу нож в горло. А московиты хоть и чужие люди, однако если скажут — сделают, если одарят, то подарков назад-не отнимут, в каждом деле ищут справедливости.
Говорят, что Булат не чистый татарин. Говорят, будто отец его был бесплоден и двадцать лет детей у него не было, а на двадцать первом году семейной жизни появился Булат. Лицом бел, глаза серые— совсем как у молодого русского купца, который вел с отцом торговлю. Но мало ли что наговорят злые языки.
Сегодня у Булата радость. Вечером пришел евнух от царицы, велел после полуночи тайно прийти к ней. Давно замечал Булат, что красавица Сююмбике глядит на него ласковым глазом, как бы невзначай называет «милый мурза». Замечал, втайне мечтал о любви к царице, но сердце держал в кулаке. И вот время пришло! Зовет она к себе ночью, тайно и когда мужа нет. Булат знает: царица сразу об этом не скажет, дело, верно, придумала какое-нибудь.