— Не веришь? Я не один к нему пойду. С приятелем. Вот познакомишься…
— Брось, — скривился Вадим.
— Честно.
— Неужто?.. Не шутя? — Тонкий выразительный рот дрогнул. — Да, да, вот так он всегда, быстр, остер, сообразителен. Жизнь — славная штучка. Как там у древних… О, Немезида, девственно строгая, не верит она словам и признаньям… А у меня, милый, нет справки, что я не верблюд.
Музыка грохнула гимн.
— Ур-ра! З новым роком, панове! — заорали фраки. Десятки рук, широкопалых и тонких, в размыто сияющих перстнях, вскинулись на голубом фоне стены. — Нех жие Жечь посполита!
И, словно эхо, — рев молодых голосов за соседним столиком, парней в серых пиджаках:
— Виват социализм!
Спохватившись, Сенька разлил по бокалам вино. Вадим искоса взглянул на фраки, затем на пиджаки.
— Чудачки. Историки… Афины и скифы. Рим и варвары. Вечная борьба и перемена слагаемых. И снова порядок и законность силы…
— За победу! — сказал Сенька. И Лида ответила ему движеньем ресниц.
Тонким звоном распелись бокалы. Только Вадькин все еще был полон, искрился холодком.
— И все повторяется, — вздохнул Вадим, осушив бокал. — Так сказал Заратустра, а он был неглупый парень, а? — Склонив голову, взглянул на потупившуюся Лидочку: — Женщина, вам что-то не нравится? Вы попали не в ту компанию, где дважды два непременно четыре. Ваше здоровье. — Кадык медленно отсчитал пять глотков. — Тысяча извинений за нетвердый язык и… не обращайте на меня внимания. Хотя, видит бог, я хотел бы вам понравиться. Подруге друга.
Сенька вяло усмехнулся. Стало неловко за Вадима.
— Не люблю нытиков, — сказала Лида.
— Не сомневаюсь. — Вадьку передернуло. — Любите мужественных. Жаль только, что в иные, увы, нелегкие для девочек полосы жизни истинность чувств трудно определить: обстоятельства…
— Ах, ах…
— Не стоит ахать, — парировал Вадим, — и принимать воображаемое чувство за действительное. Вы меня поняли?
Лида вспыхнула:
— Ничего я не воображаю…
— А это и совсем плохо, — спокойно, почти снисходительно сказал Вадим. — Человеку, в отличие от четвероногих предков, свойственно воображение.
Сенька уперся в скатерть. Ему было мучительно стыдно: Вадькина расслабленная улыбка, этот дешевый наигрыш.
Лида выпрямилась, точно прилипла к спинке стула. Глаза стали большие, остановившиеся. В углу на помосте запела скрипка. У стола вырос китель с аксельбантом и густым пунктиром орлянок.
— Проше, пани… — И поклон в сторону Сеньки. — Если можно.
Лидочка вскочила, точно ее подтолкнули, и окунулась в гущу танцующих.
— Вот так. — Семен взглянул на приятеля и растерянно смолк. Подперев кулаком щеку, тот смотрел в бокал. Под нависшим крылом волос, в карих, почти прозрачных глазах стыла собачья тоска. Стонал саксофон, топтались пары — впритирку, с расширенными зрачками, как сомнамбулы. И низко, гортанно звучало сопрано:
— Ну что ты? — с болью проговорил Сенька. — Все обойдется, смотри на вещи светлей.
— У нас глаза разные, — покачал головой Вадим. — Я от рождения зрячий! По слепому случаю. Тысяча лет мне. Можешь ты это понять? Тысяча лет один-ночества!
— Ты пьян, — пробормотал Сенька. — Просто пьян…
— Бра-во-о!
— Би-ис! Коханку-у…
— Коханку давай!
Вадим вздрогнул, глаза сузились.
— А я… виноват, — голос его устрашающе вскинулся, — что родился Вадькой, а не Петькой, не Митькой, не Ванькой?! Что я — это я?! Ненавиж-жу! Вас всех!
— Кого — нас? Опомнись… — Смятение, жалостная неприязнь захлестнула Сеньку. — Слушай, все это как дурной сон. Или ты преувеличиваешь. Ну, не верили тебе, может быть, естественно…
— Естественно?
— …а ты только и стараешься подтвердить, что иного не заслуживаешь.
— Да что я сделал? Что-о?!
Словно из-под земли, выросла фигура официанта.
— Пане Галицкий. Хозяин се гневе. Проше грать… пана.
— Что?!
Вадим поднялся, толкнув плечом официанта, и медленно направился к выходу. Голова у него была запрокинута, как у слепца. Какое-то мгновение глаза Сеньки лихорадочно шарили по толпе — Лиды не было.
Пропела наружная дверь и захлопнулась, дребезжа. Сенька кинулся следом. Снежная поземка пахнула в лицо, запорошив.