Две темные фигуры приникли к насыпи — Валерий с подвязанной рукой и Кандиди. Приполз еще кто-то.
— Жив?! — спросил Валерий. Голос прозвучал слабо, точно из-за стены, и Семен понял, что с ушами у него плохо. Он закивал, крикнул:
— Ты что — ранен?
— Слегка.
— А где капитан?
Теперь уже все молча покосились на Семена. Посыпались комья, в кювет, запыхавшись, съехал Харчук. За ним — Бляхин и Сартаков.
— Ну? — выдохнул Валерий, держась за плечо.
Харчук махнул рукой, стал прикуривать. Огонек заплясал у него в ладонях.
— Нэма, — тягуче жалобно прошептал он и вдруг точно подавился дымом, мелко-мелко задрожал плечами. — Нэма головы, едне тулово, нэма… Ось тильки…
Кандиди взял у него капитанскую планшетку.
— Надо ж так. Одна шальная и та в командиров…
Голоса то затухали, то прояснялись. Семен оцепенело слушал.
— Черт их знает, откуда они взялись, фрицы? Как с неба упали.
— Может, и с неба.
— Сартаков, принимайте мой взвод, — четко сказал Валерий. — Надо бы оттянуться к окраине. Командиров ко мне.
— Где Гурьянова? — крикнул Кандиди. — Эй, Харчук, найди. У кого пакет? Перевязать надо лейтенанта — и в санбат. Тут какие-то машины с крестами ползали.
12
Взвод Ветрова так и остался в окопах, углом выдававшихся в сторону моста. Остальные, выставив дозоры, разместились в бывшем немецком блиндаже, образуя что-то вроде полукруговой обороны. Где-то позади в городке расположился медсанбат. Валерия отвели туда на перевязку. Там он надеялся связаться со штабом, выяснить обстановку.
В просторном из двух половин блиндаже стоял прелый портяночный запах, чадили гильзы, пол был усеян щепой, остатками нар, пошедших на растопку. Солдаты сновали по блиндажу, мельтеша перед глазами. За палаточным пологом, в смежном помещении, слышался храп вперемешку с говором, смешками.
Снаружи глухо доносилась пальба, то стихая, то вспыхивая с новой силой. И где-то слева стал явственно слышаться орудийный гром, и почему-то именно слева, а не там, куда ушла прорвавшаяся дивизия. За пологом чей-то голос произнес:
— Как бы нам, братцы, в колечко не попасть!
А Валерий все не давал о себе знать. Солдаты ходили взад-вперед, дверь хлопала, тупая боль отдавалась в затылке, росла тревога. Она пробивалась сквозь дрему, смыкавшую веки, сквозь шум в контуженных ушах. Надо было что-то предпринимать, самыми неприятными были эта цепенившая душу неизвестность, ощущение, будто тебе завязали глаза и подкрадываются со всех сторон, вот-вот стукнут по голове.
Как назло, куда-то запропастился Кандиди. Пошел в окопы — и пропал. А может быть… Ну нет, ничего не могло с ним случиться. А почему? Ведь случилось же с капитаном.
Вошел Рыба с плетеной бутылью под мышкой, скрылся в отсеке и снова появился, деловито направляясь к выходу.
— Вы куда? — остановил его Елкин. — Вернитесь.
Но Рыба, казалось, не расслышал.
— Вам говорят, назад!
Рыба бедром толкнул дверь:
— До ветру я, ай тоже нельзя? — затейливо усмехнулся. — Щас вернусь…
Елкин все еще сидел, скованный пульсирующей болью, не в силах шевельнуться. Ноги мелькали перед глазами, сапоги, сапоги.
Снаружи раздался хрипловатый голос Харчука:
— Хто идет?
И вслед за тем приглушенный басок Кандиди. За ним вошел старшина, с распаренным, в потеках снега лицом, в руке саперная лопатка с зазубренным черенком.
«Хоронили капитана», — шевельнулась мысль.
Кандиди присел на пустую канистру, придерживая автомат. Старшина остался стоять, отчего-то пристально глядя на Елкина. Словно он и впрямь был во всем виноват.
И от стыда ли за свою беспомощность, эту минутную слабость, от внезапной ли прихлынувшей злости — на кого неизвестно: на себя, на эту слепую гибельную ночь, связавшую по рукам и ногам, на старшину, чего-то ждущего от него, — Елкина вдруг подхлестнуло.
— Ну что вы уставились на меня, как на Иисуса Христа? — И по тому, как вздрогнул старшина, понял, что кричит, почти не слыша своего голоса. Каждое слово больно отдавалось в ушах. — Есть командир роты, и он решит, ясно?
Он ухватился за эту фразу, как за соломинку, и словно и впрямь ощутил под ногами почву.