— Кстати, — обратился он к сопровождающему его замполиту, — не у вас ли находится артиллерист капитан Паршин?
— Паршин? — переспросил замполит и, когда Конев кивнул, продолжал: — Он тяжело контужен. И ранен в ногу. Ранение опасное, ходить не может.
— Я хотел бы с ним поговорить, — сказал Конев. Замполит открыл дверь одной из палат и пригласил маршала:
— Вот сюда, пожалуйста.
Паршин находился в палате один. Двух его соседей увезли на операцию. Четвёртая койка пока пустовала. Завидев маршала, Паршин попытался было привстать, но резкая боль заставила его снова опуститься на койку.
— Лежите, лежите, — успокоил его Иван Степанович. — Вам нельзя вставать. Хорошо лечиться — тоже выполнение воинского долга. Верно я говорю?
Паршин заставил себя улыбнуться:
— Верно, товарищ маршал. Но поправляюсь я плохо. И врачи недовольны.
— Почему? В чём причина?
— Сплю плохо, товарищ маршал. Бессонница мучает.
— Бессонница? — Конев усмехнулся. — Да какая же может быть бессонница у молодого человека? Я вот в возрасте, всё-таки сорок с лишним, а кажется, дай мне возможность — проспал бы сутки…
Паршин не знал, что ответить. Засмущался. А потом неожиданно спросил:
— У вас есть семья, товарищ маршал? Конев пожал плечами, но тут же сказал:
— Конечно. Жена и двое детей. Всё спрашивают в письмах, скоро ли фашиста побьём.
Но Паршин ни на что не среагировал, а сказал опять о себе:
— А я вот не женат. И любимая девушка, не дождавшись моего возвращения, ушла к другому. Снабженец какой-то пленил… Вот письмо от неё перед боем получил. А потом об этом же сообщила и её подружка.
Конев взял из рук Паршина изрядно помятое, видно, много раз читанное письмо, быстро пробежал глазами.
— Да, история неприятная, — сказал он. — Особенно перед боем. Выходит, нам, командующим, планируя операцию, надо учитывать и такие вот письма, — добавил он, желая отвести капитана от грустных дум.
Но Паршин и эти слова маршала оставил без внимания, а снова сказал о себе:
— Теперь у меня в груди пустота какая-то…
Он говорил торопливо, глотая слова, словно хотел скорее выговориться, боясь, что маршал его не дослушает. Потом продолжал уже более решительно:
— Вот выздоровлю, пойду снова крушить фашистов. Ни их, ни себя щадить не буду. Это они, гады, лишили меня любимой. Был бы я на месте, дома, ничего бы этого не случилось: знаю, она меня тоже любила…
Конев предполагал, что разговор у него с офицером-профессионалом пойдёт о прошедших схватках, о том, как ведёт себя противник в бою, какие особенности его тактики надо учесть, как действуют наши артиллеристы, но такой вот житейской темы, такого вот поворота мыслей не ожидал.
— Что же вам посоветовать, капитан? — задумчиво проговорил Иван Степанович. — Любовь — это очень тонкое, не поддающееся точному расчёту чувство. У каждого она возникает, продолжается, а иногда и исчезает в своё время и по-своему. Любовь ни с чем нельзя сравнить и заранее спрогнозировать. У каждого она своя. Знаю лишь, что любовь — всесильна. Она творец всего доброго, возвышенного и светлого…
Маршал так участливо и так убедительно обо всём этом говорил, что Паршину захотелось узнать, счастлив ли он сам в любви.
— Вы, товарищ маршал, любили? — спросил он и осёкся. Потом, как бы поправляясь, уточнил: — А как было у вас, товарищ маршал?
— У меня, как и у всех людей: любил и люблю, — сразу ответил Иван Степанович.
Сказав так, он задумался: чем поддержать истомившуюся душу боевого офицера? Какие тут действуют законы? Не всегда есть время подумать об этом. А оно, время, идёт неумолимо и делает своё дело: нередко одна любовь затихает, уходит, другая возникает и властно захватывает сердце. И ничего поделать с этим нельзя. Позади — одни воспоминания, пусть и тёплые, но уносящие человека в прошлое, а надо думать о будущем: война ведь идёт к концу. И разве он, как и все, не достоин счастья? Да и кто знает: где он, конец-то? Может, завтра, а может, и сегодня, как у Ватутина. И не будет уже ничего: ни радости, ни горя, ни тревог, ни любви… Так пусть же, пока жив человек, будет всё, что должно быть, что дано Богом или наречено судьбой…
Молчание в палате затянулось. Паршин почувствовал, что задал слишком трудный вопрос, на который даже маршалы не могут дать скорого и точного ответа, и больше ни о чём не спрашивал.
Прощаясь, Конев сказал: