Он полез в карман брюк, достал кисет да листок газеты. Не спеша свернул цигарку, прикурил и с наслаждением затянулся.
— Почему так приятно закурить перед боем, — заговорил он, пуская кольца табачного дыма. — Право, нет ничего лучше, чем затянуться дымком в ожидании сигнала к атаке. Когда-то ещё доведётся покурить? Может, на первом же броске тебя и убьют. А если ранят, то тоже неизвестно ещё, сможешь ли ты руками действовать. Хорошо, если санитарка из сочувствующих попадётся, тогда ещё смилостивится, свернёт «козью ножку». А то до самого медсанбата будешь терпеть…
— Ну зачем так мрачно думать перед боем? — возразил кто-то.
— А уж как есть, — ответил Кондрат. — На войне ведь, а не блинах у тёщи.
— Завидую вам, ребята, которые курят, — вступил в разговор стоявший позади боец Захаркин, маленький, щупленький — природа обделила его ростом, силой, внешним видом.
Булычев повернулся к нему всей своей могучей фигурой.
— Ну и ты закури, милок, — искренне желая помочь бойцу, сказал он. — Махры ежели нет, так я тебе одолжу, дело это поправимое. А без курева, конечно, плохо, всяк это понимает.
— Но ведь курить вредно, — проговорил робко Захаркин.
— Знаю, — ответил Кондрат. — Но на войне без курева нельзя. Война — это особое обстоятельство: здесь надо не о здоровье думать, а о том, чтобы врага уничтожить. И тут мало одного оружия — нужен настрой. А цигарка успокаивает, особенно перед атакой. Как только война закончится, так бросим и курить. А пока без курева нельзя. Вот так-то.
К Захаркину потянулись кисеты. Расшитые заботливыми девичьими руками — красные и голубые, сиреневые и фиолетовые, с белыми и жёлтыми цветочками, с разными дарственными пожеланиями.
— Закури, Захаркин, закури. Глядишь, полегчает. Разве мыслимо в бой идти без курева?
Захаркин болезненно поморщился:
— Да нельзя мне, братцы.
— Чего там нельзя! Не больной ведь? Закуривай!
— Нельзя, вера не позволяет.
— Это какая ещё Вера? Что же ты не говорил нам ничего о ней? Где она?
— Религия есть такая, а не девушка.
— Да ты что, сектант, что ли, какой? — напрямик спросил Булычев.
— Не сектант, а последователь Иеговы, наследника Бога на земле, — поджав губы так, что казалось, вот-вот расплачется от обиды, ответил Захаркин. — Курить нам Богом запрещено.
— Ишь ты, — покачал головой Булычев. — А слыхал я, что ваша вера и воевать запрещает. Так, что ль? Верно это?
— Запрещает, — ответил Захаркин всё тем же страдальческим голосом. — Но когда я на фронт уходил, то родители сказали: против Гитлера иди воюй, потому как он сын сатаны.
— Благословили, выходит? — поинтересовался Булычев.
— Ага, — еле слышно подтвердил Захаркин и спросил: — Братцы, долго ль ещё ждать-то? Когда же сигнал подадут?
Кондрат только руками развёл от удивления:
— Да ты только родился, что ли? Всё своим чередом делается. Авиация ещё не пошла. Артиллеристы должны ещё пострелять как следует, передний край огнём обработать, а потом уж наш черёд настанет…
Захаркин этак бочком, бочком тихо отошёл в задние ряды. Булычев с удивлением смотрел на него, покачивая головой:
— Надо же, такая комплекция у человека! Прямо божий одуванчик, да и только.
— А что комплекция? — возразил Непейвода. — На войне не комплекция важна, а чтоб человек не трусил и стрелять умел. Вот.
— Не скажи! — ответил Булычев. — Комплекция тоже имеет значение, и порой решающее. — Он многозначительно улыбнулся и продолжал: — Вот скажу я вам, друзья, случай со мной какой был. Это с год назад тому. Я уже успел в госпитале отлежаться. Бои тогда шли жестокие. И ранило меня снова совсем некстати.
— Да разве бывает, чтобы кстати ранило? — усмехнулся Непейвода. — Рана, она завсегда ни к селу ни к городу. И в самом неприятном месте. Это уж точно. Со мной тоже так бывало…
Бойцы зашикали на него:
— Не мешай, Иван, дай человеку досказать.
— Так вот, — ничуть не смущаясь, продолжал Булычев, — ранило, значит, меня совсем ни к чему. В наступление мы идём, бьём врага и в хвост и в гриву, награды опять же бойцам за взятие городов и за форсирование рек маячили впереди, а мне, выходит, опять прямой путь в госпиталь.
Булычев на мгновение замолк, взглянул на небо, не проясняется ли, и, поняв, что до прояснения ещё далеко, спокойно продолжал:
— Нашла меня, пораненного, санитарка, кое-как взвалила на плащ-палатку и тащит. А я, сами видите, весу немалого. Девушка же попалась, на моё счастье, тоже здоровая. Я хоть и раненный в живот, но в сознании и беспокойство проявляю. Вижу, комплекция у неё для маскировки не очень подходящая. А точнее сказать, совсем невыгодная. Так вроде всё ничего, но больно, извиняюсь, казённая часть у неё над местностью возвышается. Тащит это она меня что есть силы, а местность вокруг, как назло, открытая и немцы по нас огонь ведут. Бачите, ситуация-то какая критическая получается? Я, понятно, беспокоюсь, не столько за себя — моя песенка, думаю, спета, — сколько за неё, и кричу ей: «Прижми своё мягкое место к земле! Плотнее прижми!» Она ничего не понимает, ещё быстрее устремляется вперёд. Я опять, выбирая культурное выражение, кричу: «Прижми пузо к земле!» Это я уж, значит, детали ей растолковывал, как сделать, чтобы не очень демаскировать себя. Не знаю, поняла она меня или нет, только резко остановилась, зло посмотрела на меня и довольно рассудительно говорит: «Раненый, перестаньте хулиганить. Не то я вас брошу, и добирайтесь как знаете…»