Многие подробности и детали обсудили мы в этот день. Меня радовало, мне льстило одобрительное отношение М. Н. Тухачевского к идее, о которой я столько думал и в эффективность которой глубоко верил.
В ходе беседы Михаил Николаевич очень четко отделил уже известное и зафиксированное в уставах и наставлениях от того нового, что только-только выкристаллизовывалось.
– Когда, при каких обстоятельствах зародилась у вас мысль о возможности скрытного и, видимо, не чреватого потерями подхода к вражеским дотам? – спросил меня Тухачевский.
– На военной игре в Белорусском округе. Я предложил это Уборевичу, играя за сторону, которой предстояло прорывать укрепленную полосу.
– А Уборевич?
– Он заинтересовался, в принципе поддержал идею, но не воспользовался ею сразу, так как не хотел комкать план игры. Кроме того, советовал подержать ее пока в секрете, не выступать с этим предложением в печати.
– И знаете, Уборевич прав, – живо откликнулся Михаил Николаевич. – Разбалтывать этого ни в коем случае нельзя. Я даже не склонен пока включать такую статью в Полевой устав. Однако работать над вашей идеей обязательно будем и используем ее в грядущей войне…
Но когда наступила война, ни Тухачевского, ни Уборевича с нами не было.
Во время боев в Финляндии я доложил свои соображения К. Е. Ворошилову. Он одобрил их и командировал меня к С. К. Тимошенко. Тот тоже одобрил. Но этим все и кончилось.
С годами все труднее становится извлекать из памяти факты. Однако постараюсь восстановить еще одну историю, раскрывающую поистине поразительную способность Михаила Николаевича улавливать все новое и превращать любую мало-мальски ценную идею в полезное практическое дело.
В 1936 году я написал работу о воздушных десантах, в которой подразделял их в зависимости от боевого применения на десанты силовые и блокадные. Первые должны были действовать во вражеском тылу обычными общевойсковыми методами, то есть вести наступление, встречный бой, обороняться. Вторые предназначались для действий по-партизански, отдельными ротами и взводами.
Работа моя состояла из трех частей: 1) воздушные-десанты – средство глубокой операции; 2) основы тактических действий десантов и 3) выброска воздушно-десантного корпуса в наступательной операции фронта для дезорганизации противника.
Не без волнения я передал рукопись Михаилу Николаевичу. Прошла неделя, и она вернулась от него с многочисленными пометками на полях и одобрительным отзывом. Потом Тухачевский пригласил меня на беседу. Он согласился с моим делением воздушных десантов по характеру боевых действий, но возражал против названий «силовые» и «блокадные». Михаил Николаевич советовал блокадные десанты именовать «партизанскими», а кроме того, не увлекаться ими чрезмерно.
– У вас почти половина рукописи отведена партизанским действиям десантников. Не многовато ли? Не смещает ли это пропорции? При всем своем значении партизанские действия – не основное в десантной практике… Вы предлагаете две трети корпуса использовать для партизанских действий и лишь одну – для общевойсковых. Не хочу делать поспешных выводов, но полагаю, что здесь надо все достаточно хорошо обмозговать.
Пытаясь отстоять свои расчеты, я говорю о необходимости сообразовать партизанские действия десантов с конкретной обстановкой.
– Вот с этим я согласен, – улыбается Тухачевский…
Так мы обсуждали многие вопросы, стараясь предвидеть все возможности и любые неожиданности. Нередко спорили, и довольно яростно. Но при этом у меня было удивительно хорошо на душе. Передо мной сидел человек, моментально охватывающий живой и острой мыслью самые противоречивые проблемы. Михаил Николаевич быстро отслаивал безусловное от сомнительного, верное от ошибочного. А если не находил ответа, то предлагал мне основательно подумать еще, да и сам обещал не упускать из виду невыясненный вопрос.
Однажды во время нашей беседы о десантах Тухачевский на минуту задумался, потом резко вскинул голову и в упор посмотрел на меня.
– Пока что у нас никто, по существу, не занимается воздушнодесантным делом. Хорошо, если бы вы, Георгий Павлович, взяли на себя руководство этой работой в масштабе всей Красной Армии! Согласны?
– Согласен, – не колеблясь ответил я.
– Отлично. В ближайшие дни поговорю с Ворошиловым…
Этот разговор состоялся в мае 1937 года. Через несколько дней я опять направился к Тухачевскому и не застал его в кабинете.
– У наркома, – сказал адъютант.
Я вышел и встретился с Михаилом Николаевичем в коридоре. Он возвращался от Ворошилова непривычно мрачный.
Поздоровавшись, я неуверенно начал:
– У меня возникло несколько организационных вопросов…
– Видимо, не сумею их разрешить, – развел руками Михаил Николаевич.
Эти слова так не вязались с Тухачевским, всегда смело бравшим на себя ответственность. Я с удивлением посмотрел на него.
– Да, не сумею, – повторил он. – Перед вами уже не заместитель наркома.
– Как? В чем дело? – невольно вырвалось у меня.
– Этот вопрос я тоже задавал несколько минут назад, но мне не ответили.
– Куда же вы теперь?
– В Самару, на округ.
– В Самару?.. И не объяснили причину?
– Нет. Ворошилов был холоден и официален. Сообщил об освобождении от обязанностей заместителя наркома, о назначении командующим Приволжским военным округом и приказал немедленно выехать. Вот и все…
Сказанное Михаилом Николаевичем настолько потрясло меня, что я утратил чувство такта и пустился в неуместные предположения:
– Вы, как видно, не сработались с Ворошиловым.
– Дело не столько в Ворошилове, сколько в Сталине, – возразил Михаил Николаевич и тут же оборвал разговор: – Простите, Георгий Павлович, но мне не хочется толковать сейчас обо всем этом.
Не попрощавшись, он направился к своему кабинету.
– Михаил Николаевич! – окликнул я его. – От души желаю вам успеха на новом месте.
Он вернулся, молча пожал мне руку. И больше я его уже не видел.
Говорили, что перед самым отъездом Михаил Николаевич заходил в партбюро платить членские взносы. Настроение у него было скверное. Проводов просил не устраивать.
О том, какая судьба ожидала Михаила Николаевича в Самаре, теперь знают все. Я вспомнил здесь лишь несколько столь обычных для М. Н. Тухачевского эпизодов. А сколько таких эпизодов было на его жизненном пути, сколько сделал он для Советских Вооруженных Сил, для каждого командира и политработника, с которыми встречался. И сколько бы еще мог сделать, если бы не грязная клевета, не преступные беззакония, порожденные культом личности Сталина!
ДУШЕВНАЯ ЩЕДРОСТЬ
Л. И. КАГАЛОВСКИЙ
Со сколькими примечательными и интересными людьми свела меня судьба за долгие годы работы военным врачом! Но среди всех моих знакомых и пациентов самое сильное, самое яркое впечатление оставил Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский – человек удивительного обаяния, острого ума, большой культуры. И хоть не раз потом в горькие минуты жизни мне ставили в упрек, что был лечащим врачом Тухачевского и близко общался с его семьей, я горжусь этим.
Первое знакомство мое с Тухачевскими относится к 1925 году. Вскоре оно перешло в дружбу. Я часто бывал у них не столько по обязанности, сколько из личных симпатий к этим милым людям.
Первое, что бросилось мне в глаза, – на редкость внимательное, прямо-таки трогательное отношение Михаила Николаевича ко всем своим близким. Не часто увидишь, чтобы сын, постоянно занятый множеством ответственнейших дел, так заботливо следил за здоровьем матери. Когда я навещал Мавру Петровну, Михаил Николаевич обязательно приезжал домой, желая знать о ее здоровье все до мельчайших подробностей.
С такой же нежной заботливостью и уважением относился он и к своей жене – скромной Нине Евгеньевне.
Но ни с чем несравнима была его любовь к единственной дочери Светлане. Он боготворил девочку. Восторженно следил за каждым ее движением. Когда Светлана садилась за фисгармонию, Михаил Николаевич становился каким-то отрешенным от всего мира. А уж если Светлана заболевала, он просто не находил себе места.