Я закрыл объектив. Щёлкнул крышкой. Но видел. Видел силуэт у дороги, застывший в мареве жары. Видел застывшее изображение на выключенном экране камеры. Видел старое лицо в зеркале заднего вида. Видел красный зонт на сиденье. Видел поле. Видел дорогу, уходящую в никуда.
И тут я заметил. Красный зонт. Он снова был на переднем сиденье «Волги». Сухой. Невинный. Как капля крови на снегу. Как обещание дождя в пустыне. Он лежал там, словно его никогда и не уносили. Лежал, как неразгаданная тайна.
А на экране камеры, который я только что выключил и вынул батарею, который должен был быть куском мёртвого пластика, вдруг вспыхнул новый файл. Не видео. Просто иконка и название, чёрные на сером фоне:
Я не нажимал «запись». Я даже не смотрел в этот момент в объектив. Я смотрел на силуэт на обочине. Файл появился сам. Как приговор. Как последняя точка в цикле, который, как я теперь понимал, никогда не замкнётся. Потому что конец — это только начало следующего дубля. Потому что дорога не кончается. Она только меняет направление. Потому что я уже здесь. Всегда. В этом поле. В этой машине. В этом кадре. В этой бесконечной проклятой гонке по кругу, где каждый поворот ведёт обратно к началу. К «Волге». К камере. К последней записи, которая на самом деле — первая. Ты уже здесь. И ты никуда не денешься.
Глава 10. Ноль
Трасса. Здесь, на выжженном солнцем отшибе цивилизации, она превратилась в бесконечную серую ленту, теряющуюся в мареве жары. Ни постов ГАИ с их мигалками, ни заправок с запахом бензина и кофе, ни придорожных кафе, где пьяные голоса сливаются с рокотом музыки. Только ветер — воющий, как раненый зверь, в проводах, да «Волга». ГАЗ-24 стояла на обочине, будто её высадили здесь десятилетия назад и бросили умирать под палящим солнцем. Ржавчина съела арки, пыль толстым слоем покрывала капот, но левая дверь… Левая дверь была распахнута настежь. Как в прошлый раз. Словно звала. Словно ждала именно меня все эти годы, все эти километры бесцельного скитания по дорогам, что вели в никуда.
Я подошел медленно; гравий хрустел под ботинками — единственный звук в этой звенящей тишине. Каждый шаг отдавался эхом в пустоте, будто земля сама предупреждала: «Стой. Не ходи дальше». Заглянул внутрь. Салон был чист. Слишком. Ни пылинки на потрескавшейся приборной панели, ни пятна на сиденьях из выцветшей кожи. Пахло не плесенью или затхлостью, а озоном после грозы и старой кожей — будто её только что подготовили к ритуалу. Воздух был густым, как сироп, пропитанным ожиданием.
На водительском сиденье лежало фото, сложенное пополам. Я взял его. Бумага хрустнула, пожелтев по краям, как осенний лист. На снимке — я, лет десяти, смеюсь, обнимая отца. Он стоит рядом, рука тяжело легла на моё плечо, улыбается, но в глазах — тень. Та самая, что я потом видел в зеркале заднего вида в камере. Тень предчувствия. На обороте, дрожащим, почти детским почерком:
«Сынок, не опаздывай».
Ольга подошла бесшумно. Её шаги не слышались на пыльной земле, будто она не касалась её. Она остановилась рядом, глядя на фото, потом на меня. В её глазах не было удивления — только древняя, вселенская грусть, словно она видела эту сцену тысячу раз.
— Это та самая машина? — спросил я, зная ответ.
— Она и есть, — кивнула она, и её голос прозвучал глухо, как удар колокола под водой. — Точка входа. Ноль координат. Место, где всё началось… и где всё закончится. Для тебя.
Я сел за руль. Кожаная обивка была прохладной, прикосновение вызвало мурашки по коже. Двигатель был мёртв — но ключ уже торчал в замке зажигания, холодный и тяжелый. Я вздохнул, чувствуя, как внутри что-то сжимается, готовясь к прыжку в бездну. Повернул ключ.
Он завёлся. С первого раза. Ровный, низкий рокот мотора заполнил салон, заполнил тишину, вибрация пошла по рулю, по сиденью, по моим костям. «Волга» ожила. Она ждала. Она всегда ждала.
И память хлынула водопадом, смывая все барьеры реальности. Вспомнилось: мы едем с отцом по этой самой трассе. Вечер. Солнце садится, заливая небо багрянцем и лиловым, как синяк. Он молчит, сосредоточенно смотрит на дорогу, руки крепко сжимают руль этой «Волги». Я, маленький, дремлю на пассажирском сиденье, укрытый его курткой, пахнущей дымом и одеколоном. Мир сужается до гула мотора, тепла отца и мелькающих за окном столбов. Безопасно. Навсегда.
Потом — удар. Оглушительный, раздирающий металл и кости. Свет — яркий-яркий, как взрыв солнца, слепящий глаза, выжигающий сетчатку. Скрежет — нескончаемый, адский, скрежет искрящегося металла о асфальт, как когти по стеклу. Криков нет. Только этот звук. И свет. И запах — запах горелой резины и бензина.