Ольга молчала. Костяшки её пальцев побелели.
Я поднял фото — и оно изменилось. Теперь я не лежал, а стоял рядом с гробом, держал «Зенит» и снимал собственные похороны. Объектив смотрел прямо на меня.
Я жадно сделал глоток воды — и едва не вывернулся. Жидкость была густой, маслянистой и на вкус как бензин. Запах заправки мгновенно наполнил салон.
Я закашлялся, брызнув на сиденье.
— Отлично, — прохрипел я. — Смерть от «Святого источника» со вкусом девяносто пятого.
Ольга закрыла глаза.
Я швырнул бутылку на пол. Она ударилась о коврик и разлетелась на осколки стекла, хотя мгновение назад была пластиковой.
Мир становился всё больше похож на чью-то злую шутку.
Я снова достал конверт. Теперь внутри лежал пропуск — ламинированная карточка с фотографией без лица, будто его стерли. Имя же читалось отчётливо: В. Грошев.
— Это… отец? — выдохнул я.
Ольга отвернулась.
— Отвечай! — я схватил её за руку. — Ты знала?!
Она молчала. По щеке скатилась тонкая слеза.
— Ты сам просил меня не говорить, — прошептала она.
— Когда я это просил?
— Тогда. В ту ночь.
Мир поплыл. Голова закружилась. Всё внутри кричало: или я схожу с ума, или начинаю вспоминать.
Я снова взглянул на фотографию. Теперь там не было ни гроба, ни людей — только пустое поле в тумане. Подпись гласила: «Скоро».
Я сунул пропуск обратно в конверт — бумага сопротивлялась, липла к пальцам, пахла бензином. Я опустил стекло, вдохнул сырой воздух — и понял, что запах идёт не снаружи. Он тянулся изнутри: из конверта, из фотографий, из меня самого.
— Говори всё, — вытер я рот, где стоял металлический привкус. — Кто ты. Что было с отцом. Почему мой почерк там, где его не могло быть. Почему вода стала бензином, а фото — монтаж из преисподней.
— Если начну говорить, — тихо ответила она, — они услышат.
— Кто «они»?
— «Они» — это когда ты не успел, — сказала Ольга. — Когда выбор не сделан. Когда кадр завис.
— Отлично, — фыркнул я. — Значит, нас преследует недомонтаж и плохой режиссёр.
Конверт дрожал на коленях. На клапане проступили буквы: НЕ ОТКРЫВАЙ. Я усмехнулся и перевернул его. С обратной стороны светилось новое: ПОЗДНО.
— Ты знала про дату? — спросил я. — Про похороны? Про пропуск?
— Я не знала, — прошептала она. — Я каждый раз это помню впервые.
— Прекрасно, — буркнул я. — У нас тут «День сурка», только вместо будильника — 23.09.93.
Радио ожило: «Сектор 12. Допуск № 3. Попытка синхронизации. Оператор — Оле…» — слово растворилось в тишине.
— Ты была оператором? — я вскинулся. — На «Зеркале»?
— Была. И не была.
Она повернулась ко мне — глаза зелёные, почти чёрные.
— Марк, в ту ночь ты сам сказал: «Если забуду — не говори. Если вспомню — не мешай».
Вкус бензина стал сильнее. Перед глазами вспыхнул коридор, белый свет, металлическая арка, запах озона. Чей-то смех рядом.
— Чем тогда всё закончилось?
— Ничем. Поэтому мы здесь.
Я снова достал фотографию. На сей раз поверхность вела себя, как жидкая: в середине зашевелилось пятно, сложилось в кадр. Пустое поле сменилось дорогой. Я узнал колею, этот облезлый километровый столб — 93. На обочине стояла «Волга». У руля — мужчина в плаще. Он поднял голову, и сердце у меня сжалось в кулак: мои черты, но старше, выжженные ветром и чем-то похуже ветра. Мужчина улыбнулся — ровно той улыбкой, из которой вытаскивают зубы. И прошептал — я видел движение губ, хотя фото было немым: «Не подходи к будке».
Я выглянул в окно. Там, метрах в тридцати, темнела телефонная будка с выбитым стеклом — точь-в-точь, как на старой заправке. Я ждал, что плоть реальности дёрнется и на место сядет глюк, но будка не исчезла. Она просто стояла, как пунктир между «можно» и «нельзя».
— Чего он там забыл? — пробормотал я. — Кроме здравого смысла.
— Ты, — ответила Ольга. — Забыл себя.
Я повернул ключ. Мотор отозвался с пол-оборота — покладисто, как будто в нём поселился новый, очень дисциплинированный гном. Фары полоснули по будке. На стекле проступил круг, жирный, маркерный. Внутри — один-единственный ноль. Тот самый, кровяной шрифт из «Прогресса».
— Едем, — сказал я. — Пока «они» листают наш сценарий.
— Не смотри в зеркало, — без интонации произнесла Ольга. — И не считай столбы.
— Понял, — кивнул я. — Считать — вообще не моя сильная сторона.
Мы мягко выехали на трассу. Дождь будто выключили, звук в салоне стал блеклым, ватным. Я поймал себя на том, что слежу за её грудной клеткой — поднимается ли. Не поднималась. Стоило мне моргнуть — и привычный вздох возвращался, как синхрон в плохом эфире.